Для читателя-современника (Статьи и исследования) - Страница 106

Оценивая творчество переводчика - будь то наш современник или Жуковский, Алексей Толстой, Курочкин, - нельзя отрывать его переводы от эпохи, литературной школы, от его общественных и эстетических взглядов, прогрессивных или отсталых по отношению к основной прогрессивной тенденции эпохи. Но, изучая традицию во всей ее противоречивости и сложности, не менее важно найти в ней ту основу, то живое зерно, которое прорастает и сейчас, в сегодняшнем восприятии читателей.

Освоение культурного наследства не ограничивается рамками личных или даже коллективных симпатий и антипатий. Мы переводим и роялиста Бальзака, и Гюго, почитавшего Наполеона большого и клеймившего Наполеона маленького. Однако в творчестве первого мы не можем ставить на одну доску его героев, павших у монастыря Сен-Мерри, или "Полковника Шабера" с людьми из "Озорных сказок" или "Серафиты"; в творчестве второго "Отверженных", "Последний день осужденного", "Возмездие" - с такими менее глубокими произведениями, как, скажем, "Ориенталии" или ходульный "Кромвель".

Выражается это отношение и в выборе материала и в способе его подачи. Практически сейчас не стоит говорить о произведениях какого-нибудь пустышки-упадочника, а в каждом большом писателе, при всех его возможных шатаниях и противоречиях, есть в основном и главном то здоровое зерно, которое движет и осмысляет его творчество. Без этого он и не был бы большим писателем. Увидеть в писателе это зерно, это единство его противоречивого развития и есть задача реалистического подхода. В этом смысле реалистический метод перевода будет отображать лучшее, что есть у писателя, конечно сохраняя при этом его художественное своеобразие.

Можно по-разному оценивать результаты такого подхода, но нельзя не признавать законности такого современного отношения к образам прошлого и попытки конкретно ощутить и воссоздать далекую от нас действительность.

Чтобы показать, какие преимущества дает временной фактор и самый метод советской школы, приводятся ниже для примера первый и последний перевод одной и той же вещи - перевод стихов, а не прозы просто потому, что это нагляднее. Но это не значит, что переводить прозу легче. Наоборот, без рифменного и строфического корсета переводчику в прозе еще труднее сохранить стройность оригинала. Перевод прозы - такое же творческое дело, как перевод стихов, и, как стихи, он может быть крылатым.

Баллада Шиллера "Ивиковы журавли" была переведена Жуковским, а Пушкин, как известно, назвал его "гением перевода". В наши дни эту же вещь перевел Н. Заболоцкий,

Вот некоторые строфы из переводов В. Жуковского и Н. Заболоцкого:

В. ЖУКОВСКИЙ

[И] устремив на сцену взоры

(Чуть могут их сдержать подпоры),

Пришед из ближних, дальних стран,

Шумя, как смутный океан,

Над рядом ряд, сидят народы,

И движутся, как в бурю лес,

Людьми кипящи переходы,

Всходя до синевы небес.

Н. ЗАБОЛОЦКИЙ

Треща подпорами строенья,

Перед началом представленья

Скамья к скамье, над рядом ряд,

В театре эллины сидят.

Глухошумящие, как волны,

От гула множества людей,

Вплоть до небес, движенья полны,

Изгибы тянутся скамей.

Так по-разному Жуковский и Заболоцкий увидели и показали читателю греческий амфитеатр.

И все, и всё еще в молчанье...

Вдруг на ступенях восклицанье:

"Парфений, слышишь?.. Крик вдали

То Ивиковы журавли!.."

И небо вдруг покрылось тьмою;

И воздух весь от крыл шумит;

И видят... черной полосою

Станица журавлей летит.

"Что? Ивик!.." Все поколебалось

И имя Ивика помчалось

Из уст в уста... шумит народ,

Как бурная пучина вод:

"Наш добрый Ивик! наш, сраженный

Врагом незнаемым, поэт!

Что, что в сем слове сокровенно?

И что сих журавлей полет?"

И вдруг услышали все гости,

Как кто-то вскрикнул на помосте:

"Взгляни на небо, Тимофей,

Накликал Ивик журавлей!"

И небо вдруг покрылось мглою,

И над театром сквозь туман

Промчался низко над землею

Пернатых грозный караван.

"Что? "Ивик" он сказал?"

И снова

Амфитеатр гудит сурово,

И, поднимаясь, весь народ

Из уст в уста передает:

"Наш бедный Ивик, брат невинный.

При виде стаи журавлиной

Что этот гость хотел сказать?"

Кого убил презренный тать!

Заболоцкий услышал в стихах Шиллера и передал то, что делает для нас осязательным саморазоблачение убийц Ивика. Сравнивая его строфы с переводом Жуковского, видишь, что Заболоцкий донес до читателя то, что утеряно было даже Жуковским. А если вспомнить, какую роль сыграл мастер перевода Жуковский в формировании русского поэтического языка и как высоко ставил Пушкин переводы Жуковского "за решительное влияние на дух нашей словесности", то не будет основания преуменьшать и роль мастеров советского перевода в развитии выразительных средств нашей поэзии и прозы. Они обогащают наш язык общением с великими стилистами и в то же время охраняют его чистоту, гибкость, выразительность.

Да что мастера! И некоторые молодые, начинающие переводчики советской школы с успехом соревнуются в этом отношении с признанными писателями-переводчиками прошлого, потому что за ними те же преимущества нового видения и нового метода передачи материала. Но это особая, большая тема, которую я здесь могу проиллюстрировать лишь для примера взятым беглым сопоставлением первого и последнего перевода сонета Мицкевича "Бахчисарайский фонтан". Впервые он был переведен на русский язык современником Мицкевича Иваном Козловым, автором памятных переводов "Не бил барабан перед смутным полком", "Вечерний звон" и многих незаурядных переводов из Байрона и Мицкевича. Вот этот перевод Козлова:

В степи стоит уныл Гирея царский дом;

Там, где толпа пашей стремилась

С порогов пыль стирать челом,

Где гордость нежилась и где любовь таилась,

На тех софах змея сверкает чешуей,

И скачет саранча по храмине пустой.

И плющ, меж стекол разноцветных,

Уж вьется на столбах заветных,

Прокравшись в узкое окно;

Уже он именем природы

К себе присвоил мрачны своды;

Могучей право отдано;

И тайной на стене рукою,

Как Балтазаровой порою,

"Развалина" - начерчено.

Гарема вот фонтан. Еще бежит поныне

Из чаши мраморной струя жемчужных слез,

И ропщет томная в пустыне:

Но слава, власть, любовь! - Ток времени унес

Мечтавших здесь гордиться вечно;

Он их унес скорей и влаги скоротечной.

В соответствии с переводческой вольностью, которая тогда была в ходу, И. Козлов не сохранил сонетной формы и изменил размер на разностопный. Возможен ли в наши дни такой перевод у переводчика-профессионала? Едва ли. Вот как переведен тот же сонет молодым советским переводчиком А. Ревичем:

Как пуст Гиреев дом, поныне величавый!

Здесь некогда паши мели чалмою пол,

Но обвила змея могущества престол,

Влетает саранча в чертог любви и славы.

В узорчатом окне разросся плющ кудрявый,

Взбираясь по камням, на серый свод взошел.

"Руины! " - пишет он на стенах свой глагол,

Повсюду утвердив самой природы право.

Сосудом мраморным украшен темный зал;

Фонтан гарема здесь, стоит, как и стоял;

Жемчужную слезу струит, зовет в пустыне:

"Где вы теперь, любовь, величье и почет?

Вам жить и жить века, а что вода? - течет...

Увы! Вас больше нет, но жив родник поныне!"

В том, что такое творческое соревнование начинающего переводчика с опытным поэтом возможно, и в том, что это явление далеко не единичное, надежная порука роста молодых советских переводчиков.

Советский переводчик - не безучастный литературный исполнитель, подобно судебному исполнителю с протокольной сухостью составляющий опись авторского имущества, он вдумчивый, верный автору истолкователь его замыслов и его творческой воли, его полпред на русском языке. Переводчику надо увидеть то, что видел автор, как бы пережить и пройти путь, проделанный автором. Но может ли он, человек иной, самой прогрессивной общественной формации, живущий на другом, высшем этапе исторического развития, остановиться на уровне какой-нибудь архаической эпохи, с автором там, в глубине веков? Как будто нет. Бережно сохраняя художественное своеобразие и историческую достоверность подлинника, самый аромат старины, советский переводчик не может отказаться от своего права "в просвещении стать с веком наравне" права прочесть подлинник глазами нашего современника, в свете его социалистического, революционного миропонимания и мироощущения, права брать все не просто в развитии, а в развитии направленном, в революционном развитии.