Диктатор - Страница 34

Такова международная правда диктатора, негодовал Константин Фагуста. А какова правда внутренняя? Да не лучше! Можно еще допустить, что злодеи, нападающие ночами на стариков и женщин, заслуживают кар и потяжелее, чем заключение в тюрьмах, где их содержат в тепле и спокойствии. И даже унизительное утопление их главарей живыми в нечистотах можно принять – как меру, отвечающую суровым условиям войны. Но карать родителей преступников, наказывать их близких! На днях министерство Террора ликвидировало банду на окраине Адана. Главарь банды, в дневное время грузчик продовольственного магазина, за убийство женщины, ее мужа и двух детей приговорен к позорному утоплению. Стерео показало нам эту омерзительную сцену. Что ж, жестоко, но известная справедливость в неклассической казни была: диктатор недаром объявил, что будет властью не просто жестокой, но свирепой – свирепым защитником справедливости, так его следовало понимать. Но какая же справедливость в том, что на месте казни стоял понурый отец, а мать рвала на себе седые волосы, а потом упала без чувств, когда сын утонул в отвратительной помойке? Или в том, что обоих стариков сразу после казни увезли на далекий север – на холод, на муки, на нищенское полуумирание? При казни присутствовала подруга бандита, молоденькая девушка, они встречались всего неделю, она и не подозревала, что он угощает ее на преступные деньги. И ее заставили смотреть на казнь, а после выслали тем же поездом на тот же север. «Я же только хотела потанцевать, я не знала, кто он! Я не брала у него денег!» – так она кричала. И я спрашиваю: неужели была самая маленькая справедливость в свирепом наказании, которому подвергли девушку за желание потанцевать, вкусно поесть, сладко попить? А если это и вправду справедливость, то что же тогда называть ужасом и преступлением, издевательством и беспощадностью?

Фагуста заканчивал гневную статью грозным предупреждением:

«Мы живем в ужасное время, когда мир распался надвое и одна половина пошла на другую. На полях сражений гибнут тысячи людей. С первым выстрелом из электроорудия обрушились вековые принципы справедливости. Но она существует, человеческая справедливость, даже временно отстраненная. Она возродится и объявит миру: казнями не породить добра, бесчестьем – благородства. И смертью смерть не попрать! И тогда мы призовем к ответу всех, кто творит сегодня во имя справедливости великую несправедливость. И они закроют лицо руками, ибо не найдут для себя оправдания. Верую, люди, верую!»

Я отложил «Трибуну» и позвонил Гамову.

– Прошу немедленно принять меня.

– По телефону нельзя, Семипалов?

– По телефону нельзя.

– Тогда проходите в маленький кабинет.

Я положил обе газеты на стол Гамову.

– Итак, вы перечитали их внимательно? – спросил Гамов.

– Перечитал – и очень внимательно.

– И ваше мнение сильно изменилось?

– Изменилось, Гамов!

– Вы хотите сказать…

– Да, именно это! Сгоряча я назвал «Трибуну» безобразием. Сейчас я считаю появление этой газеты вражеской диверсией. Я требую ареста Фагусты, пока он не подготовил второго номера.

– Не поняли. Ни вы не поняли, ни Гонсалес.

– Я не знаю мнения Гонсалеса.

– Такое же. Немедленный арест Фагусты – и предание его Черному суду. Семипалов, вы так поднялись на Фагусту потому, что он лжет? Придумывает факты, которых не было?

– Да нет же, нет! Он опытный софист, этот ваш новый любимец Фагуста. Фактами он оперирует реальными. Толкование фактов – вот что возмущает. Самый злейший наш враг не обрушивает на нас такую критику, как он, кому вы разрешили свободомыслие.

– Вы против свободомыслия, Семипалов?

– Гамов, разве я давал повод считать меня глупцом? Я за то свободомыслие, которое идет на пользу нашему с вами делу, а не за то, которое подрывает его основы. Террор и хаотическое свободомыслие – болтай-де чего влезет – абсолютно несовместимы.

Он на несколько секунд задумался.

– Семипалов, поставьте перед собой такой вопрос: в чем смысл террора? В том, чтобы жестоко наказывать преступников? Считать так могут одни дураки, а мы с вами умные люди, как вы сами сказали. Террор должен не только карать преступления, но и предотвращать их – с помощью страха перед ужасающей карой. Террор – в порождаемом ужасе перед преступлением, а не в количестве проливаемой крови. А ужас создается гласностью. Вспомните тюрьмы Маруцзяна. Там бандитов и вешали, и расстреливали. Но их не убавлялось. Почему? Известия о расстрелах не публиковались, чтобы не расстраивать народ, – и они теряли свое устрашающее значение. И мы согласились с вами, что смерть гораздо меньше пугает людей, чем позор перед смертью. Все мы сойдем в могилу, а вот захлебываться в нечистотах, да еще публично!.. Как только мы приступили к такому террору, резко снизились грабежи и убийства, – разве не так?

– Но мы надеялись, что бандиты начнут приходить с повинной, а пока этого нет.

– Время не подошло. Зимой в стране не останется ни одной банды, уверен в этом. Но вернемся к Фагусте. Вам не нравится, что он расписывает ужасы террора. Но ведь это как раз то, в чем мы нуждаемся. Фагуста возбуждает в людях ужас, живописуя казни. И делает это с таким искусством, с такой моральной силой, что поражаешься… Если бы Константина Фагусты не существовало, его следовало бы выдумать. Но он уже существует, и это большая наша удача.

Я задал последний вопрос:

– Гамов, Фагуста показывал вам статью перед тем, как послать ее в печать?

Гамов ответил подчеркнуто спокойно:

– Нет, Фагуста не показывал мне этой статьи перед тем, как послал ее в печать.

Намеренное повторение моих слов было неслучайно. Но тогда я этого не понял.

В Адан съезжались главы правительств наших союзников.

Конференции союзников происходили и раньше. Артур Маруцзян обожал торжественные совещания, велеречивые доклады и длинные, как простыни, газетные отчеты. Союзники, в свою очередь, с трибун грозно кляли Кортезию, обещали нам всемерную поддержку в борьбе с заокеанскими грабителями, получали займы и подачки и разъезжались – удовлетворенные и собственными речами, и публичными обедами.

Гамов решил разделаться с этой практикой.

Первым в Адан прилетел король Торбаша Кнурка Девятый. Его встречали Гамов, Вудворт и я.

Огромная машина – водолет на пятнадцать пассажиров и двух пилотов – тяжко опускалась на землю. Струи охлажденного пара перестали бить из задних патрубков, из днища еще вырывались тормозные потоки, преодолевавшие земное притяжение. Водолет сел в ледяном пару, как в облаке. Из открывшейся дверки проворно выбежал его величество Кнурка Девятый.

Он именно выбежал, а не выбрался – маленький, вертлявый, тонконогий и тонкорукий, с лицом, так густо заросшим бурой щетиной, что издали выглядел обезьянкой, а не человеком. Впрочем, и вблизи его можно было спутать с обезьяной средней миловидности. Зато из волосатых щелей, именовавшихся глазами, в собеседника вонзались такие острые зрачки, два таких потока умного света, что невольно становилось не по себе. Его величество Кнурка Девятый, так разительно похожий на обезьяну, не смотрел, а освещал людей своими фонариками-глазками – высвечивал, даже просвечивал насквозь. И среди важных вельмож, собравшихся в Адане, он единственный (вскоре это стало ясно) не ошибся в характере Гамова, хотя в политических его целях и не разобрался.

– Здравствуйте! Очень, очень здравствуйте! – заверещал его величество Кнурка Девятый, поочередно протягивая каждому из нас троих волосатую ручку.

Позади короля вышагивала свита, а центром в их вельможной стайке был могучий верзила с толстощеким лицом – кровь с коньяком в каждой щеке – и выпяченными губами выпивохи и бабника.

– Ширбай Шар, – сказал мне Вудворт. – Посол Кнурки для особых поручений.

Гамов шагал впереди с его величеством обезьянкой, мы компактно следовали сзади. У самой роскошной нашей гостиницы «Поднебесная» – ее всю отвели прилетевшим гостям – я осторожно улизнул. Только Вудворт удивленно посмотрел на меня, когда я пробирался мимо, да Ширбай скосил на меня глаза. Как ни странно, но этот его быстрый взгляд сыграл некоторую роль в событиях, разыгравшихся впоследствии.