Диктатор - Страница 18

Однако не эта реакция солдат явилась первым удивительным событием дня, а то, что произошло сразу после смотра.

Мы еще стояли на дощатом помосте – с него говорили Прищепа и Гамов, – когда к нам стала протискиваться группка солдат. Они кого-то тащили, кто-то упирался, на него кричали: «Да иди же! Смелее, говорят тебе!» У помоста из группки вытолкнули Семена Сербина. Сербин остановился перед удивленным Гамовым и протянул вперед обе руки. В его кулаках были зажаты несколько пачек денег.

– Вот! – Голос его дрожал, и руки дрожали. – Награда… Два резонатора, офицер… И ранен…

Какую-то секунду Гамов колебался, а потом порывисто шагнул к солдату и обнял его. Сербин выронил деньги, припал головой к плечу Гамова и громко заплакал. Наверное, с минуту тянулась эта сцена – Гамов смеялся, обнимал Сербина, хлопал его по спине, а солдат все так же рыдал, не отрывая залитого слезами лица от груди командира корпуса. А из толпы, напиравшей на помост, несся восторженный рев, она надрывалась в сотни голосов, махала над головами сотнями рук. Все умножающееся ликование как цунами мчалось по обширному полю.

Гамов, по-прежнему обнимая Сербина, пошел в толпу, двое товарищей Сербина подобрали оброненные деньги и высоко подняли их над головой. Солдаты расступались и ликовали всё исступленней. Над толпой взлетали шапки и даже пачки недавно полученных калонов – их бросали вверх и ловили, вопя от восторга…

Конечно, Гамов обладал незаурядным личным обаянием, его власть над людьми была почти магической. И в том событии после смотра, быть может, впервые в его государственной карьере открылась сила его воздействия: солдаты просто раньше других, не разумом – сердцем осознали, какой необыкновенный человек командует ими. Все это я могу понять. Другого не понимаю: Сербин, несомненно, был авторитетен среди своих – недаром его сделали ходатаем, когда требовали немедленного раздела денег. И допускаю, что дружки Сербина подняли бы мятеж, если бы Гамов велел расстрелять его. Но Гамов поступил с Сербиным хуже, чем просто расстрелял. И те же люди, что готовы были грудью защищать своего вожака, радостно гоготали и издевались над ним, так зло униженным. Почему же сейчас они так радовались примирению командира с непокорным солдатом? Или увидели в этом прощение самих себя, своего недостойного хохота при виде униженного по их же вине товарища – отпущение собственного предательства?

Повторяю: я так и не понял истинного значения диковинного события, совершившегося у меня на глазах. И если я, пораженный, еще в какой-то степени сообразил, что отныне Гамов приобрел над душами солдат власть, какая и не мечталась нашим военным и государственным руководителям, то о влиянии, которое, пока еще неощущаемое, вручалось в этот момент прощенному солдату, и отдаленно не догадывался. Еще много времени должно было пройти, чтобы я (первый!) понял, как страшно простерлась над нами тень этого человека, так драматично брошенного в грязь и так непредвиденно из нее вытащенного!

Это было первое и самое важное событие этого дня.

О втором мы узнали в штабе корпуса – так теперь назывался наш бывший дивизионный штаб.

Начальник его, все тот же майор Альберт Пеано все с той же неизменной улыбочкой весело информировал нас с Гамовым:

– Ликуйте! Нас осчастливливает появлением эмиссар моего дорогого дяди, он же личный представитель не менее дорогого маршала. В наше расположение прилетает на водолете сам Данило Мордасов.

– У нас уже появились боевые водолеты? – удивился Гамов.

– У кого «у нас», полковник? Это генерал Мордасов без водолета не способен к передвижению. Итак, приготовимся вечером предстать пред его светлые невыразительные очи. Он предупредил, что раньше отдохнет и пообедает, а после призовет к себе.

– «Пред его светлые невыразительные очи»? – задумчиво переспросил Гамов. – Вы хотите сказать, что государственный советник Мордасов – дурак? Ненавижу дураков! Особенно если они занимают высокий пост.

– Хуже, чем просто дурак, полковник. Умный дурак. Циник и ловкач. Из тех, кого в старину называли царедворцами.

– Вы его недолюбливаете, Пеано?

Пеано осветился доброжелательной улыбкой.

– Восхищаюсь им. Нет такой щели, куда бы он ни пролез, если нужно.

– Значит, вечером встреча? Тогда передайте ему, что «призовет к себе» отменяется. Пусть явится в штаб к восьми часам и не опаздывает: у нас подготовка к походу.

Прозвучало это внушительно.

Вечером Мордасов не вошел, а вкатился в штаб. Невысокий, толстенький, кругленький – средних размеров бочонок на двух ногах, – он двигался с быстротой, вызывающей удивление. И, войдя, приветственно – сразу всем – замахал ручкой:

– Салют! Поздравляю с победой! – У него был тонкий, режущий голос. Таким голосом, если постараться, можно пилить дрова. На круглощеком лице сияла улыбка. Он безошибочно выделил Гамова и обратился к нему, игнорируя двух присутствующих генералов. – Наш общий друг Альберт Пеано передал мне ваше категорическое… скажем так – пожелание… или просьбу?.. чтобы явился сюда к восьми и не опаздывал. – Он взглянул на часы и радостно закончил: – Не опоздал, не опоздал… Ненавижу опоздания, когда так настоятельно… просят.

Гамов смущался редко – но Мордасов его смутил. Гамов покраснел и не нашел ответа. Одной из самых крупных жизненных ошибок этого ловкого человека, Данилы Мордасова, было то, что он заставил Гамова растеряться. Он и отдаленно не догадывался, с кем имеет дело.

Поставив на место зазнавшегося полковника, Мордасов поздоровался с генералами, потом и нам пожал руки и оживленно заговорил:

– Знаю, знаю: у вас ко мне много вопросов, тысячи, – верно? С вопросами немного повременим. Ваши вопросы, так сказать, не главный вопрос повестки дня. Главный же – восхищение! Спешу разъяснить: восхищение вами! Восхищение вашей доблестью, вашим воинским искусством, вашим… в общем – вами! Вы сегодня самая яркая, самая радостная искра удачи в сумраке нашего безрадостного военного бытия. Самые известные, самые популярные люди в стране! Подразумеваю генерала Прищепу, полковника Гамова, майора Семипалова, капитана Прищепу, ну и… штабистов Пеано и Гонсалеса! – Он сделал многозначительную остановку, прежде чем произнес фамилию Пеано. – Передачи о ваших подвигах повторяются четырежды в день, об удивительной диверсии в тылу врага против гвардейского полка Питера Парпа рассказывали даже восемь раз. Разбудите сегодня малыша в детском саду и спросите, кого он лучше всего знает. И он пропищит: «Полковника Гамова!» Короче, мне поручили передать вам благодарность за ваше воинское мастерство и восхищение вашими удачами. Почетное поручение, вы меня понимаете? Теперь задавайте вопросы, отвечу на любые – мы ведь здесь все свои!

Первым отозвался генерал Прищепа:

– Мы знаем только то, что доносит до нас радио и стерео: непрерывные отступления профессиональных и добровольных соединений, измена патинов… Но каков истинный размер неудач? Насколько невосполнимы наши реальные потери? Нельзя ли полней осветить этот вопрос?

Мордасов «освещал вопрос» с такой охотой и полнотой, словно живописал грандиозные успехи, а не трагические провалы.

– Вы правы, генерал, вы абсолютно правы: неудачи, неудачи и снова неудачи! На Западном фронте удалось стабилизировать оборону лишь с помощью самого противника, не сумевшего использовать собственный успех. Вы знаете нашего уважаемого командующего Западным фронтом. Великую ложь произнесет тот, кто припишет маршалу военные дарования. Как командир полка он еще так-сяк, но командовать фронтом!.. К сожалению, наш великий лидер, ваш дядя, – он неодобрительно поклонился Пеано, неодобрительность, мы поняли, относилась не к тому, что у майора Пеано такой знаменитый и влиятельный дядя, а только к тому, что у знаменитого и влиятельного дяди такой незначительный и невыдающийся племянник, – ваш дядя, повторяю, чрезмерно доверяет маршалу – печально, конечно, но не нам осуждать непонятные привязанности великих людей, мы на проницательное понимание их поступков никем не уполномочены. Так вот, наши потери на Западном фронте составляют двести тысяч человек пленными.