Дикий барин (сборник) - Страница 1

Дизайн обложки – Василий Половцев

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Сегодня был прогулочный день. Выходил к любезному моему сердцу народу, чтобы традиционно кидать в него вареное мясо, бисквиты и медные деньги.

Шествовал по нашей набережной, имея в поводу псадеда Савелия и псавнука его. Как ветхая барыня на вате, честное слово! Псавнука вынес из авто, усадил в снег и любовался горечью взгляда и без того не очень оптимистичного подростка. Псавнук уродился у нас с Савелием огорченным заранее.

Псадед по молодости был не такой. Он постоянно лупасил лапами и хвостом по полу, визгливенько лаял, бегал как умалишенный туда-сюда, наводил порядки, строил планы, хитрил, изворачивался, подворовывал. Подворовывал и просто так, и с далеко идущими замыслами.

Мой кот-душегубец на излете своей карьеры решил дать последнюю гастроль. И внезапно принялся изводить беспечно живущих в поселке грызунов. Причем действовал расчетливо и хищнически. Таскал каждый день по три грызуна и укладывал их неаппетитные тела рядом с моими прикроватными тапочками. А иногда укладывал прямо в тапочки. Это было неприятно.

Неприятно вообще иногда просыпаться. Даже усыпанному чужими деньгами. Неприятно утром видеть того, кого предупреждал еще вечером, что пьяной валиться на кровать в туфлях – это к мозолям. И пробуждаться с грызунскими телами, сложенными в твои тапочки, тоже неприятно.

У грызунов ведь тоже какая-то там жизнь была. Может, они плели венки по вечерам, надевали их себе на головы и задумчиво, с некоторым недоверием, смотрели на звездное небо, уминая лапами разбухшие тугие щеки. Строили грызуны планы, стряхивали друг на друга капельки росы. Что там еще делают хомячиные ромео и джульетты?

И вот лежат они у меня в ногах, молодые, не виноватые ни в чем. Это сбивает мою настройку на доброту, которой я занимался весь предыдущий вечер, злобно вертя ручки настроек на своем железном сердце.

Коту злодеяния не поставишь в вину. Он таков, каков есть, как его родили семьдесят три года назад. Он появился в семье котов-душегубов, мужал в атмосфере насилия и, состарившись, в толстовство не ударился. Жил как мог, разорял, давил и требовал. Куда мне его было направлять? Как улучшать? Чем раздабривать? Не знаю.

Поэтому, вздыхая, хвалил кота за завтраком. Предъявляя его в качестве примера своим домочадцам. Смотрите, говорил, смотрите на Фунта нашего, на бодрого ветерана. Не может собирать для меня полевые цветы – выражает свое преклонение передо мной посильными хомяками. Дождусь ли чего подобного от вас, постылые? Вы хоть состругайте мне что, сплетите, не знаю, скомкайте или разогрейте. Про кофе даже не заикаюсь, но местоблюстителя как-то уважайте, разучите что-нибудь…

И так нудел почти все томное лето.

Пока не проснулся от ощущения неприятного хомяка на лице.

Не открывая глаз, поскорее захлопнул рот, доверчиво распахнутый навстречу ночным чудесам и возможным соблазнам. Продолжая страстно храпеть с подвыванием, засунул руку под подушку, нащупал рукоять.

Тут же к ощущению хомяка под носом добавилась мокрота на лбу от чьего-то языка.

Я человек современной направленности. Меня удивить трудно, я в городе бывал. Но хомяк над красиво очерченной губой и чей-то язык на моем высоком лбу – это сочетание для меня тогда было новым. Теперь-то все иначе, конечно.

Открываю лазоревы очи свои – Савелий! Смотрит на меня с нежностью, язык вывалил, глаза выпучены от преданности, уши растопырены. Меня копирует во всем. Аферист даже в малом.

Вот, намекает, изволите ли видеть, какие собачки-с бывают удивительно полезные, зря вы ругалися про прежний случай с ковриком и ботинком, то мелочи, а вот, полюбопытствуйте для интереса, спросите у меня, а где ж наш умница Савелий, что за гостинец скусный он хозяину добыл и принес на второй этаж, давайте уже вставайте, будем кусаться за ваши руки, всячески прыгать и все прочее с костями! А?! Вставайте! Будем мячик рвать! Рвать! И ту еще рвать будем, ту! Тугомясую! Противную которую, с полотенцем! Она такое про вас говорит! И машет полотенцем страшно, страшно… подлая! Рвать ее будем весь день, а? А?!

Отругал я тогда Савелия. Савелий отбежал прочь в страшном подозрении, что мир вокруг него сговорился затерзать собачку смышленую. Что когнитивный диссонанс – это не выдумки бездомных сговорчивых подруг, не фантазия, а настоящая правда жизни.

«Состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений, – проговорил про себя Савелий внушительно, – если по простому-то говорить. Зря я у старого пятнистого шизофреника хомяка спер, надо было, видать, самого старого идиота к этому, который… к этому, короче, тащить. Этот который с утра не соображает вообще ни хрена, надо было его брать на заботе моей о коте его вонючем, на соборности нашей, на силе сплочения. Притащить пятнистого к постели, чтобы не пикнул, за шкирняк, разбудить этого которого и так радостно залаять. Чудо! Чудо! Радость какая неожиданная! Явление! Сам этот проснулся, хоть и не обещало того вчерашнее возвращение из серого дома с красной крышей!»

Принесенная в кульке Глафира первым делом порысачила ловить моего стодвадцатитрехлетнего попугая-бухаринца.

Попугай переживает сейчас очень сложные времена. Я остроумно называю его маразматические выходки кризисом среднего возраста.

Раньше попугай символизировал мой главный тезис о том, что для настоящего мужчины разум, чувства и нормы общежития – это досадные наросты на репродуктивной системе. Пятнадцать лет назад мой пернатый аристократ открыл для себя целебные поддерживающие силы алкоголя. Роман попугая и синьки вспыхнул так жарко, что я даже интересовался у Федюнина адресом клиники для пожилых алкоголиков с манией преследования.

Федюнин, кстати, первый наливший попугаю водки в ананасовый сок, наш коренастый совратитель, сдержанно ответил, что надо уважать слабости других и не выпячивать недостатки окружающих.

Пробухать мою хату мы попугаю не дали, попугай взял себя в лапы, увидев мою назидательную пантомиму о своей возможной будущности. Случайно эту пантомиму увидел тогда еще моложавый кот Фунт и уверовал.

Завязавший попугай – это натура, слепленная из нервов, боли и подозрений. Поэтому времена у него последние тринадцать лет не очень простые. Мы, окружающие, его не радуем, не радует вид за окном, а то, что радует, – оно заперто.

Зато выщипанные по запойному ужасу перья не летают по помещениям. А то было дело: общипал себя до лысин, колдырь. Страшно было смотреть, а он еще в идиотическом трансе выбегал к гостям…

И вот теперь к псадеду Савелию, аксакалу кошачьей национальности Фунту, попугаю и, видимо, собакомыши Мыши взошла британка Глафира.

Которая официально вообще-то Персефона, но это я счел чрезмерным.

Когда попугай приходит в возбуждение свое старческое, разбрасывая куски фруктов и орехов, Глафира Никаноровна просто обмирает в счастье своем. Какой! Господи, какой же он! Какой весь… прямо… такой!

Начинает как-то суетливо выбегать, позировать на секунду-другую, потом опрометью за угол бежит, менять образ.

Выходит в новом, снова не то! Не то надела! Все не то! Снова за угол!

А там этот мужик Савелий по-простецки что-то поджирает из миски. Хвостом лупасит и даже как-то подвывает над жратвой.

Прочь, постылый, я в волнении, я и сама не соображу, что со мной! Ах, матушки нет, не спросишь, что, что делать, как пленительно изогнуться, чтобы тот… Чтобы тот, на шкафу… Он такой! Он умный и очень… прекрасный!