Дикие пальмы - Страница 15

– Это еще зачем? – сказал директор.

– Да ребята с катера сообщили, – сказал заместитель, – видели, мол, женщину на кипарисовом пне, потом этого парня, – он указал на третьего человека, – на хлопкохранилище. У них самих места не было, чтобы снять их. Продолжай.

– Так вот, вышли к старице, – продолжал толстый заключенный абсолютно ровным, без всяких интонаций голосом. – А потом лодка ушла у него из-под ног. Я не знаю, как это получилось. Я просто сидел там, потому что он был так уверен, что умеет грести. Я и волны никакой не увидел. Просто лодка вдруг развернулась и начала быстро плыть назад, словно ее поезд потащил, потом ее снова развернуло, и тут я взглянул наверх, а у меня над головой какой-то сук, я его успел схватить, а лодка выскользнула из-под меня так быстро, как жратва проскальзывает в брюхо, я ее только раз и увидел, перевернутую, а этот парень, который говорил, что знает о лодках все, цеплялся за нее одной рукой, а в другой все еще держал весло… – Он замолчал. В голосе его не прозвучало никакой заключительной интонации, он просто прервался, а заключенный остался стоять, спокойно устремив свой взгляд на ополовиненную бутылку виски на столе.

– С чего вы взяли, что он утонул? – спросил директор у заместителя. – Может быть, он просто увидел в этом свой шанс бежать и воспользовался им?

– Куда бежать? – сказал другой. – Вся дельта затоплена. На пятьдесят миль вокруг до самых гор вода стоит на пятнадцать футов. А ту лодку перевернуло.

– Этот парень утонул, – сказал толстый заключенный. – Можете о нем не беспокоиться. Он получил свое отпущение грехов. И не отсохнет рука, подписавшая его.

– И его больше никто не видел? – спросил директор. – Может быть, та женщина на дереве?

– Не знаю, – сказал заместитель. – Я ее еще не нашел. Наверно, ее подобрала какая-нибудь другая лодка. А вот этот парень как раз сидел на хлопкохранилище.

И снова директор и два офицера обратили взгляд на третьего человека, на его изможденное, небритое, безумное лицо, с которого еще не исчез прежний ужас, перемешанные в одно – страх, и бессилие, и ярость. – Он за вами так и не приплыл? – спросил директор. – Вы его не видели?

– За мной никто не приплыл, – сказал спасенный. Его стало трясти, хотя вначале он говорил вполне спокойно. – Я сидел на этом проклятом сарае и ждал, что он с минуты на минуту рухнет. А мимо проплывали спасатели и еще десятки лодок, но для меня у них не нашлось места. Они были битком набиты черномазыми выродками, а один из них даже на гитаре играл, но для меня там места не было. На гитаре играл! – прокричал он: он начал рыдать, всхлипывать, его трясло, лицо задергалось в нервном тике. – Для вонючего ниггера с гитарой место у них нашлось, а для меня – нет.

– Ну, успокойтесь, – сказал директор. – Успокойтесь.

– Дайте ему выпить, – сказал один из офицеров. Директор налил виски в стакан. Заместитель подал стакан спасенному, который взял его трясущимися руками и попытался поднести ко рту. Они смотрели на него секунд двадцать, потом заместитель взял у него стакан и поднес к его губам, и тот сделал несколько глотков, но даже и теперь тонкие струйки виски потекли у него с уголков губ на заросший щетиной подбородок.

– Мы подобрали его и… – заместитель назвал имя толстого заключенного, – перед тем, как стемнело, и вернулись. А второй пропал.

– Так, – сказал директор. – Ладно. Я здесь за десять лет не потерял ни одного заключенного, и вот на тебе… Завтра поедете назад на ферму. Нужно сообщить его семье, и сразу же заполните документы на его выбытие.

– Хорошо, – сказал заместитель. – И вот еще что, шеф. Он был неплохой парень и, может быть, даже лодку видел впервые в жизни. Только он сразу сказал, что знает, как с нею обращаться. Послушайте. Что, если в его документах я напишу: погиб во время великого наводнения девятьсот двадцать седьмого года, спасая жизни других, и отправлю это губернатору на подпись. Его семья будет рада получить такую бумажку. Повесят у себя дома на стене, чтобы соседи видели, когда зайдут. А может, его семье даже и деньги какие дадут, потому что его ведь послали на ферму, чтобы хлопок выращивать, а не на лодках кататься в наводнение.

– Ладно, – сказал директор. – Я подумаю. Сейчас самое главное – вычеркнуть его из списка как умершего, прежде чем какой-нибудь политикан приберет к рукам деньги на его довольствие.

– Хорошо, – сказал заместитель. Он повернулся и подтолкнул к выходу своих спутников. Когда они снова оказались в темноте под моросящим дождем, он сказал толстому заключенному: – Ну что ж, твой напарничек обошел тебя. Он свободен. Он свой срок отбыл, а тебе еще сидеть и сидеть.

– Да, – сказал толстый заключенный. – Свободен.

Пусть пользуется.

На второе утро в чикагском отеле Уилбурн, проснувшись, обнаружил, что Шарлотта оделась – не было ее шляпки, плаща и сумочки – и ушла, оставив ему записку, написанную крупным, размашистым, неуверенным почерком, какой при первом взгляде может показаться мужским, но секунду спустя распознается как несомненно женский: Вернусь в полдень. Ш., и ниже, под инициалом: Или, может быть, позднее. Она вернулась раньше, он к тому времени опять заснул; она села на кровать и, запустив пальцы ему в волосы, несколько раз качнула его голову на подушке, чтобы разбудить его, расстегнутый плащ все еще был на ней, как и шляпка, сдвинутая на затылок, и она смотрела на него с таким ясным ревнивым всеведением, что теперь он всерьез задумался о женской хватке во всем, что касается дома, семьи. Не в умении вести хозяйство, не в бережливости, а в чем-то более глубоком, они (весь их женский род) с безошибочным чутьем, в полной и почти инстинктивной сообразности с типом и характером партнера и с ситуацией, как того требуют обстоятельства, либо рядятся в одежды ставшей притчей во языцех из-за своей расчетливой бережливости вермонтской кумушки, либо принимают фантастически-экстравагантное обличье шикарной любовницы, сошедшей со страниц бродвейского журнала, ни на секунду не задумываясь при этом о цене тех средств, которые они экономят или проматывают, и не проявляя никакого интереса к тем безделушкам, которых им не хватает, или которые они покупают, наличием или отсутствием драгоценностей или счета в банке они пользуются как пешками в шахматной партии, победитель которой получает в качестве приза вовсе не безопасность, а респектабельность в той среде, где он обитает, и пусть это будет всего лишь тайное гнездышко любви, оно должно жить по своим законам и правилам; он подумал: Их притягивают не приключения тайной любовной связи и не романтическая мысль о двух проклятых и обреченных и навсегда отделенных от мира и Бога и от прошлого, которая привлекает мужчин; все дело в том, что для них мысль о тайной любви – это вызов, потому что в них живет неистребимое желание (и непоколебимая вера в то, что они могут (как они верят) стать процветающей хозяйкой пансиона) взять эту тайную любовь и сделать ее респектабельной, взять самого неисправимого гуляку и состричь те самые непокорные холостяцкие локоны, в которые, как в силки, попались они и которые заманили их в благопристойную обстановку будничной суеты и пригородных поездов.

– Я нашла ее, – сказала она.

– Нашла что?

– Квартиру. Студию. Я там еще и работать смогу.

– Еще? – Она опять со свойственной ей дикарской рассеянностью подергала его за волосы, ему даже стало немного больно; и снова он подумал: Какая-то ее часть вообще никого, ничего не любит; а потом осеняющий и безмолвный удар молнии – белая вспышка – мысль, инстинкт, он сам не понял что: Да ведь она же одна. Не в одиночестве, а одна. У нее был отец, а потом четыре брата, в точности похожие на него, а потом она вышла замуж за человека, в точности похожего на четырех братьев, и, вероятно, у нее в жизни не было даже собственной комнаты, а потому она прожила всю свою жизнь в полном одиночестве, и даже не знает об этом, как не знает вкуса пирожных ребенок, никогда в жизни их не пробовавший.