Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo erg - Страница 5

Но приведенные выше оценки религиозной взвинченности и экстатичности произведений Анны Мар имели под собой основание. Тема любви к католическому священнику, составившая сюжетную канву «Невозможного» и «Тебе Единому согрешила», действительно выглядела кощунственной. Но, как уже указывалось, писательница выступала в этих случаях исследовательницей, пытаясь распознать истинную природу этой преступной привязанности. Убедительнее и интереснее это у нее получилось в первой вещи, где ксендз Гануш не является конкретным мужским образом. Это скорее символ той женской устремленности к недоступному, к чистоте и целомудрию, которая не может быть удовлетворена в этом грешном мире, не может быть реализована в обычных жизненных условиях. Поэтому «невозможно» не соединение с ксендзом, а воплощение мечты о прекрасном и величественном. Вот как описывает автор это чувство. «Тереза любила чисто. Любила обоготворяя. Скорее молилась, чем любила. Смотрела, как на Распятье. Приближалась робко, по-детски. Было нечто бесконечно целомудренное, нежное, трогательное в ее чувстве. словно дыхание весеннего вечера, запах фиалок, слабый аромат ладана между страниц молитвенника». [48] Она хотела любить «беззаветно, молчаливо, покорно. Любить, ничего не ожидая взамен, кроме тоски, слез, во имя любимого. Любить без тени чувственности, без всякой надежды на взаимность и близость. Был для нее неназванным, таинственным, был томлением по чистоте, совершенству, дорогой к Богу.» (курсив наш — М. М.) [49] Может быть, здесь Мар очень близко подошла к определению и сущности женской религиозности и ее вечной потребности в любви. Может быть это и есть женское понимание любви — как дороги Богу? Но одновременно — это только одно из возможных пониманий исключительно сложного целого.

И уверения Терезы, что именно чистота и целомудрие влекут ее к Ганушу, очень напоминают самообман. Ведь в ее любви присутствуют та напряженность, страстность, требовательность, полоненность, за которыми могут скрываться и бездна, и грех, и искушение, и падение. Взор Анны Мар буквально прикован к тончайшей грани, отделяющей порок от добродетели (вспомним, что, по ее мнению, это ответственнейшие темы искусства). Она ни в чем не оправдывает и не защищает свою героиню. Недаром началом духовного краха Терезы становится момент. когда она понимает, что ничего не значила для Гануша, что никоим образом не выделял он ее среди других прихожанок. Что это? Извечная женская слабость? Потребность в руководстве? Желание раствориться в воле учителя, господина, повелителя? Или все же дьявольская гордыня, соблазн, искушение?

Мерцающую роковую грань переступает героиня романа «Тебе единому согрешила». Но, как совершенно справедливо заметил один из рецензентов, Мечка Беняш, занятая исключительно собой и своими переживаниями, не заметила «жуткой трагедии человека, силою любви нарушившего священный долг перед Богом» [50], что действительно не лучшим образом аттестует ее. О ксендзе на протяжении всего романа мы узнаем только то, что Мечке он казался прекраснее всех, а его чувство к ней выражено всего в одной фразе: «У меня теперь нет ни веры, ни надежды, у меня только любовь к тебе, Мечка». На самом деле маловато для раскрытия такой важной и неразработанной в литературе темы, как нарушение целибата. Это дало основание критику «Свободного журнала» отметить, что «мистическая связь религиозного чувства с любовью» в романе «затронута схематично и поверхностно». [51] И читателю остается только догадываться, что стоит за этим исступленным стремлением к близости со своим недоступным избранником, которую запечатлела на страницах романа Анна Мар. В критике, например, встречался такой ответ: желание ее героинь соблазнить служителей католического культа — это «безошибочный признак» одержимости, это прямое указание на «демонизм» с его жестокой эротической «черной мессой» [52], и отмахнуться от такого предположение не так-то легко.

И все же посмеем утверждать, что не только страстно-страдальчески-эротическая любовь к Иисусу в духе Марии Алякок тревожит воображение героинь писательницы (и, несомненно, ее собственное), хотя в этом и заключаются ее достаточно самостоятельные художественные открытия, включающие ее прозу в поток европейской литературы этого времени. Но не меньшую потребность ее героини испытывают и в благодати, жалости, сочувствии. Полны благочестия и кроткого терпения слова молитвы, которые произносит Магда Волюшко:

«Святая Дева, среди славных дней твоих, не забывай земной печали.

Будь милостива к тем, кто борется с несчастиями и не перестает смачивать уста свои горечью жизни.

Сжалься над теми, которые любили и были разлучены.

Сжалься над одиночеством нашего сердца.

Сжалься над слабостью нашей веры.

Сжалься над предметами нашей нежности.

Сжалься над теми, кто плачет, кто молится, кто колеблется, даруй всем надежду и мир.» [53]

Но нескоро обретает Магда вымаливаемое с таким смирением сочувствие. Ей приходится долго плутать впотьмах, утратить последние силы в борьбе с жестокостью окружающих, потерять способность молиться, мучаясь и изнывая, отдать себя на растерзание властелинам жизни. И постоянно, болезненно тоскует она о том, чего, кажется, лишилась навсегда, «о ежедневной мессе, о мистической сладости исповеди и причастия, о молитвах, особенно излюбленных, которые шептала после Sacrum corda, о медленных Ave…» [54]

Она вспоминает о том времени, когда заблудившись, она могла оказаться на другом конце города (ноги сами выводили), на коленях перед закрытой дверью костела, сквозь слезы едва различая надпись Deo omni potenti. И уже почти решившись на самоубийство, когда мысль о нем показалась «давно знакомой, выношенной, неизбежной» [55], а небо предстало пустым, бесцветным и мертвым, она вдруг вновь обретает способность обратиться к Святой Деве и верить, что Святая Дева отведет от нее мрачные мысли, вернет способность жить и сопротивляться.

«Магда сложила руки.

— Радуйся, Мария.

Страшная слабость и полудрема охватили ее.»

«… Благословенна ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус.»

Эти слова она не произносила так давно, так давно.

Они всколыхнули всю душу и застлали глаза еще большей дымкой.

Мар рисует (психологически очень точно) диалог между Богоматерью и Магдой, при котором дремлющее сознание девушки превращает ее в ребенка, эхом повторяющего слова взрослого. Таким образом возвращается заблудшая душа под сень Благословения.

«Непорочная Мария, похожая на девушку с голубым поясом, как всегда, в костеле молилась Всевышнему.

— Может быть, ты еще не совсем забыла Меня?

— Да, не забыла.

— Может быть, ты останешься жить ради Меня?

— Да, ради Тебя.

— И если я позову тебя, ты прийдешь?

— Да, если позовешь.» [56]

И еще однажды, в самый, может быть, жуткий момент своей жизни, когда, можно сказать, Магда готова продать свою душу Дьяволу, ступить на путь падшей женщины (грязный, подвыпивший, развратный Дерябин и есть тот Мефистофель, совращающий голодную Магду-Гретхен), она, еще недавно упивавшаяся своим падением, просившая Марию оставить ее такою, какою она стала, ибо уже сама ничего для себя не желает, вдруг неожиданно слышит поднимающиеся со дна души слова: «Радуйся, Мария, полная благодати… „И они, повторяющиеся и повторяемые ею словно в забытьи, выводят Магду из состояния опустошенности. „Она вспомнила все, что было с нею… Разве та любовь была любовь? И та вера была настоящей верой?