Диалектика преследования - Страница 1

Изменить размер шрифта:

Вадим Руднев

Диалектика преследования

Я не люблю его – я ненавижу его, потому что ОН ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ

[Freud 1981b: 201]

Бред преследования является самым распространенным и универсальным видом бреда и, соответственно, идея преследования – самой частой в большой психиатрии. То есть безумный, в наиболее стандартном обыденном представлении, – это человек, страдающий бредом преследования, некто, трясущийся от непонятного страха, забивающийся в угол от ужаса. Приводим классическое описание бреда преследования из знаменитого руководства Э. Блейлера:

<…> больные чувствуют, что и предметы, и люди, окружающие их, стали какие-то неприветливые («стены в моем собственном доме хотели меня сожрать»). Затем они вдруг делают открытие, что определенные люди делают им или другим людям знаки, касающиеся больных. Кто-то покашлял, чтобы дать знать, что идет онанист, убийца девушек; статьи в газетах более чем ясно указывают на больного; в конторе с ним плохо обращаются, его хотят прогнать, ему дают самую трудную работу, за его спиной над ним издеваются. В конце концов всплывают целые организации, созданные ad hoc, «черные евреи», франкмасоны, иезуиты, социал-демократы; они повсюду ходят за больным, делают ему жизнь невозможной, мучают его голосами, влияют на его организм, терзают галлюцинациями, отнятием мыслей, наплывом мыслей

[Блейлер 1993: 77]

В чем смысл универсальности идей преследования? В чем их суть, морфология и феноменология? Ответив на эти вопросы, мы тем самым отчасти ответим на вопрос, что вообще такое безумие, зачем оно нужно, чему оно, так сказать, служит.

Мы можем сказать, что универсальность идей преследования обусловлена тем, что вообще всякая душевная болезнь, всякая паранойя, всякая шизофрения универсальна, что человек тем и отличается от не-человека, что обладает возможностью время от времени сходить с ума (по формулировке Ю. М. Лотмана [Лотман 1996]), или же, что, согласно гипотезе современного английского психиатра, весь вид homo sapiens заплатил за свою исключительность тем, что шизофрения является его differentia specifica, отличающей его от других видов [Crow 1997].

Что же это за особенность? Это способность говорить – вербальный (конвенциональный) язык. При этом брешь между означаемым и означающим, между тем, что сказано, и тем, как об этом сказано, тем, что сказанное в принципе может быть неверно понято, отличает язык человека от языка животных и сигнализирует о том, что печальные литеры SCH начертаны на лбу нашего вида с самого начала его существования. Мы можем, продолжая сказанное, добавить к этому, что при этой особенности быть непонятым человек всегда говорит, обращаясь в Другому. «Говорить, значит, прежде всего говорить с другими» [Лакан 2000: 209].

Человек говорит. Но что он говорит? Как отличить, правду ли он говорит или ложь? И, что главное, как удостовериться, что то, о чем он говорит, есть здравая речь, а не бред?

Мы можем констатировать, что, в сущности, нет никаких критериев, при помощи которых можно было бы отличить нормальную речь от бреда. То есть, конечно, в обыденном или клиническом дискурсе мы безусловно можем договориться о критериях и считать то-то и то-то здравой речью, а другое бредом. (Таким критерием может, например, служить знаменитое лакановское преобладание плана выражения над планом содержания в качестве признака симптоматической речи.) Допустим, человек приходит ко мне и говорит: «Ты знаешь, меня преследуют масоны». Мне понятно, что мой знакомый сошел с ума (если он не шутит, не разыгрывает меня, не симулирует и т. д.). Но надо отдавать себе отчет, какова цена этому моему пониманию. Да, у моего знакомого скорее всего бред преследования. Но разве нет ни малейшей вероятности (разве язык не дает такой вероятности?), что его речь – правдива? что, может быть, его действительно преследуют? А с другой стороны, ведь я сам только что писал о тех признаках симптоматической речи, по которым можно сразу распознать сумасшедшего.

Да, но разве не исключена возможность, что все эти хваленые признаки являются лишь признаками того, что этого человека реальные преследователи довели до такого состояния, когда он и в самом деле начинает сходить с ума от ужаса? и поэтому и речь у него как у сумасшедшего и повадки параноика. Он все время оглядывается. Говорит шепотом, прижимаясь губами к вашему уху. В его речи нет никакой логики. Сначала он говорит про масонов, потом перескакивает на КГБ, хотя уже и КГБ-то никакого нет, потом вдруг, загадочно усмехаясь, сообщает вам, что он вчера все это уже обсуждал с Березовским или покойным Сведенборгом.

Да, это бред преследования. Но что позволяет нам опознать этот дискурс именно как бред преследования? Ведь если не упоминание покойного Сведенборга, все, что говорил нам наш знакомый, теоретически вполне было возможно. И даже в том, что касается последнего. Может быть, мы просто не поняли, и наш друг имел в виду, что он говорил со Сведенборгом во сне.

Итак, чем же с философской точки зрения, то есть с точки зрения философии языка, бредовый дискурс отличается от нормального? Ответ – ничем. Давайте вспомним частый сюжет массового кинематографа, когда человек вполне нормальный, но столкнувшийся с чем-то удивительным, пытается рассказать об этом всем подряд, и все считают его сумасшедшим. Все, кроме зрителей, которые понимают, что этот человек нормальный.

Итак, мы можем констатировать, выражаясь в духе философии Венского логического кружка, симметричность пониманий одного и того же высказывания (и шире – поведения) как нормального и как бредового. Что нам это дает? И очень многое и ничего. Ничего в том смысле, что при таком подходе не построишь не только психологию, но даже и метапсихологию бреда. И много в том смысле, что это открывает нам возможность рассуждать о прагматической амбивалентности любого дискурса, оставаясь в рамках естественнонаучно-гуманитарного здравого смысла (в русле которого выступали со своими симметричными описаниями философы Венского кружка).

Вспомним пример Рональда Лэйнга, который любил по-своему интерпретировать клинические описания Крепелина. Итак, сначала идет отчет Крепелина о сумасшедшей:

Господа, случаи, которые я предлагаю вам, весьма любопытны. Первой вы увидите служанку двадцати четырех лет, облик которой выдает сильное истощение. Несмотря ни на что пациентка постоянно находится в движении, делая по несколько шагов то вперед, то назад; она заплетает косы, распущенные за минуту до этого. При попытке остановить ее мы сталкиваемся с неожиданно сильным сопротивлением: если я встаю перед ней, выставив руки, чтобы остановить ее, и если она не может меня обойти, она внезапно нагибается и проскакивает у меня под рукой, чтобы продолжить свой путь. Если ее крепко держать, то обычно грубые, невыразительные черты ее лица искажаются и она начинает плакать до тех пор, пока ее не отпускают. Мы также заметили, что она держит кусок хлеба в левой руке так, что его совершенно невозможно у нее отнять. <…> Если вы колете ее иголкой в лоб, она не моргает и не отворачивается и оставляет иголку торчать изо лба, что не мешает ей неустанно ходить взад-вперед».

Теперь комментарий Лэйнга:

Вот мужчина и девушка. Если мы смотрим на ситуацию с точки зрения Крепелина, все – на месте. Он – здоров, она – больна; он – рационален, она – иррациональна. Из этого следует взгляд на действия пациентки вне контекста ситуации, какой она ее переживает. Но если мы возьмем действия Крепелина (выделенные в цитате) – он пытается ее остановить, стоит перед ней, выставив вперед руки, пытается вырвать у нее из руки кусок хлеба, втыкает ей в лоб иголку и т. п. – вне контекста ситуации, переживаемой и определяемой им, то насколько необычными они являются!

[Лэйнг 1995: 291-292]
Оригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com