Девятая Парковая Авеню (СИ) - Страница 16

*

Утром у него началась лихорадка. Я не мог сделать абсолютно ничего, чтобы облегчить его страдания: просто ничего не помогало, ни сыворотка, ни уколы, предложенные медицинским справочником. А врача вызвать по-прежнему нельзя. Мне некому доверить эту щекотливую тайну. Ведь он просил. Не посвящать никого в позор и бесчестье. И вот…

Уже целую неделю он мечется в постели, изредка приходя в сознание. Вскрикивает, плачет, отбивается… переживает во сне ужасную ночь своего похищения, в сотый и тысячный раз. Моя бедная детка… Шок был для него слишком силён.

Бэзил изнасиловал Ксавьера еще гаже и противоестественнее, чем таинственный маньяк — меня в первый раз когда-то. Это служит лишним поводом для моей депрессии. Его тело постепенно выздоравливает, но он сам… Чувствую, его сознание всё глубже и глубже погружается в себя. А дальше будет лишь хуже. Придётся везти его в больницу, подключать к специальным системами поддержки и жизнеобеспечения, объяснять, подделывать документы… и всё равно врачи не помогут. Лишь позаботятся о том, чтобы он не умер в летаргии. А меня это не устраивает! Я не могу позволить Кси окончательно впасть в это состояние… своеобразное подобие комы. Сегодня он ещё ни разу не приходил в чувство, не отвечал на объятья, перестал шевелиться. Надо что-то делать.

Я закинул работу. Как я могу работать, если даже спать не могу? А сон — это самое важное в работе киллера. Если такие, как я, не в состоянии спокойно спать, они не могут убивать. А я сплю (то есть спал до начала этой безумной недели) спокойно. Совесть у меня чиста, потому что сердце сидит на страже со шваброй и штабелем хозяйственного мыла. Оно знает слишком хорошо: моё сознание нужно регулярно драить и напоминать, что я лишь орудие убийства. Если другие киллеры не могут спать спокойно и не дружат с совестью, они опять-таки не годятся… на роль орудий убийства. Сейчас я тоже не гожусь. Я так переживаю за Ксавьера, что вообще никуда не гожусь. Запихивать в себя еду насильно тоже не могу.

Однако именно сегодня, может, от нервного и физического истощения мне страшно захотелось чего-нибудь пожрать. Франциск удивляется молча и готовит мои любимые салаты и суши. В данный момент, например, я уничтожаю уже третий завтрак: какое-то мясо, старательно запечённое и чем-то вкусно зафаршированное (знаю, повар сочинял рецепт и старался, но мне сейчас не до тонкостей кухни), и традиционную жареную картошку. Допив очередную чашку кофе (я его почти ненавижу, но из этой чашки пил какао Ксавьер, я хочу прикасаться к ней снова и снова, а это значит…), я собрался встать из-за стола и проведать своего больного. Но…

— Сядь обратно, пожалуйста, — повар устроился на стуле напротив. Я молча повиновался. Его изучающий взгляд скользил по моим волосам — длинной дугой, от макушки к ремню. — Ты ничего не хочешь мне объяснить?

— По какому поводу?

— По поводу своей работы, — Франциск взял солонку и принялся вертеть её между пальцами, ужасно меня нервируя.

— А именно? — думаю, вид у меня в самый раз: самой что ни на есть оскорблённой невинности.

— Анжэ, не надо, — кажется, ему больно.

— Чего не надо? — я вынужден играть выбранную роль до конца.

— Прикидываться шлангом. Я понимаю, что это часть твоей загадочной деятельности, однако должен напомнить, что моя работа во многом — это ты. Я работаю на тебя почти пять лет. И я не слепой, не глухой и не круглый дурак. Я видел и вижу, что тебя всегда что-то гнетёт. В басню об агенте правительственной разведки я верил дней шесть. И потом… Анжэ, просто пойми меня правильно. Ты выглядишь слишком умным, красивым и несчастным, чтобы быть обыкновенной пешкой. Пешки живут семьями в полном довольстве жизнью. А страдают — короли.

— Ну и что же ты хочешь услышать? — его заботливый голос вызвал во мне глухое раздражение. — Признания в том, где я на самом деле работаю? Ты его не получишь. Не потому, что я тебе не доверяю (я доверяю тебе!), а потому, что мне неминуемо придётся выкладывать и предыдущее место работы.

— И что в этом плохого?

— Ты будешь презирать меня, — мой голос внезапно сел и ослабел до едва слышимого шёпота. Глаза Франциска потемнели.

— Презирать? Только не тебя. Я наблюдаю за тобой всё время, когда ты дома. И знаю теперь, что ты… — он поискал нужные слова на потолке и стенах, — человек редкостный по своей сути, вымирающий вид. Ты можешь быть невинным и распущенным, нежным и колючим, но одинаково располагающим в любом настроении. Ты знаешь о своей красоте, мне незачем повторяться, но ты сам слеплен из сплошных противоречий. Гибкий и несгибаемо твёрдый, обворожительный, страстный… То горячий, то отстранённо холодный. Я видел тебя в душевой, чего греха таить. Видел, с какой ненавистью и одновременным обожанием ты смотришь на себя в зеркала. Как репетируешь жесты, реплики и целые речи. Как можешь изображать слабость, кокетство или грубую силу. Соблазнительный в своей хрупкости, по-женски капризный и обманно завлекающий… будто играющий в высококлассную проститутку. Это всё ты. И, наконец, ты убийственный. Твоя походка и привычка бесшумно подкрадываться роднит тебя с кошками. Ты быстрый и опасный, как нож профессионального наёмника. Я неплохо изучил твою коллекцию оружия, не воображай, что функция светильника у шкафа, ведущего в бункер под домом, является бог весть какой тайной. Ты проводил под землёй долгие часы, тренируясь. Возвращался уставший, нагуляв волчий аппетит, брал из моих рук тарелку с супом, а твои собственные руки украшали свежие проколы и порезы. Ты улыбался и ел, не замечая своей крови на скатерти. А я смотрел и терялся… путался в собственных мыслях и в гранях твоей натуры. До сих пор я пребываю в сомнении о том, кем ты работаешь. Вообще, кем можешь работать.

— Франциск, это нечестно…

— Честно, ведь я от чистого сердца хотел узнать правду.

— Значит, хочешь знать? Честно и откровенно? — я затаил дыхание в ожидании ответа.

— Да, хочу! Прямо сейчас, — он ударил кулаком в ладонь.

Я расслабился и закрыл глаза, позволяя роковым фразам вольно литься.

— Ты угадал всё абсолютно верно. Попал не в бровь, а в глаз. Единственный нюанс — хронология. Я не мог быть занят по всем перечисленным специальностям одновременно, а потому поясняю. Вначале своего пути я работал, как ты метко выразился, высококлассной шлюхой… на правительство. Находился на службе у национальной безопасности США с восьми лет. Я завязал с этим, Франциск. И сейчас работаю киллером. Почти сразу после превращения в него я и взял тебя на работу, поселившись здесь. На прошлом своём задании я убил отца белокурого мальчишки, уже неделю спящего в моей спальне. А потом… зачем-то привязался к этому мальчишке. Я так боюсь за его жизнь, что потерял сон и аппетит. Не ел все эти дни, пока не дошёл до стадии желудочного самопереваривания. Но умирать мне пока что-то не хочется, потому сегодня, поддавшись жуткому приступу голода, заставил тебя готовить снова и снова. Теперь тебе всё ясно?

Повар встал, перегнулся через стол и со всего размаху влепил мне пощёчину.

— За что? — я покачнулся и едва не упал со стула, но Франциск уже стоял рядом, успев меня поддержать. Даже прижал к себе.

— За то. Молчал пять лет, как homme au masque de fer¹, — он крепко обнял меня за плечи и спрятал лицо в моих волосах. Я вздохнул, подумав, что не могу винить его в желании прикоснуться ко мне. — Анжэ, извини, но у меня всегда руки чесались приласкать тебя. Только я не знал, из-за какого горя тебя утешать. Вспоминаю сейчас все твои истерики, депрессии, взрывы ярости и отчаянного веселья… Анжэ, почему ты мучил себя, скрывая всё так долго? И меня мучил, сам того не осознавая.

— А что ещё я мог сделать? Как я могу определить, кому можно доверять, а кому — нет? Только проверка временем что-нибудь показывает. Преданность каждую секунду этого времени. Если бы ты хоть одним намёком дал мне понять, что не испытываешь ко мне той самозабвенной любви, которую я сейчас вижу отчётливо, я ни за что не признался бы сейчас.