Девяностые - Страница 22

– В-вот работнички, – хмыкнул пожилой коренастый мужчина с большой тряпичной сумкой на плече. – Надо бы им после работы платить, а эдак они и за месяц не справются. Им же только до пойла добраться.

Привезли. Старенький разболтанный грузовичок «ГАЗ» с надписью «Хлеб» на будке, трясясь и звеня на выбоинах в асфальте, развернулся, встал у окошечка. Люди потекли в магазин, шумно строились в очередь, ругаясь, посмеиваясь. Продавщиц было две – одна, низенькая, плотненькая татарочка лет тридцати, сразу стала торговать, а другая, которую Сергей уже видел два дня назад, считала лотки. Грузчик суетливо сбрасывал буханки на полку.

Возле стола с отодвинутыми на край весами давились желающие купить без очереди. На них кричали, называли бесстыжими; хрипловатый голос татарочки перекрывал всех:

– М-молчать! Тудыт вашу мать! Работать не могу. Молчать, вам сказано!

Брали помногу, буханок по восемь-десять – кто на сухари про запас, у кого семья большая или соседи попросили, да и корову перед дойкой угостить надо кусочком; и именно «брали», денег почти ни у кого не было, продавщица записывала должников и суммы в тетрадь.

Сергей, глядя на других, купил пять буханок, а заодно и цинковое ведро (Филипьев вчера намекнул, что пора возвращать данные на время вещички). Хотел было отдать буханку Надиному сыну, но передумал: «Сам вечером отнесу, когда пойду за молоком».

Вернувшись домой, передохнув после хлебной эпопеи, занялся зарисовками – старушки на завалинке, счастливо улыбающийся парень на крыльце магазина, нервная, горластая продавщица, скрюченная бабушка с огромной сеткой на спине… Пообедал. Долго потом сидел над пейзажем, просто смотрел.

Нет, сколько ни будет пробовать здесь, не выйдет то, что задумывал… Вздохнул, снял картину со стула, снова поставил к стене. Надо привезти мольберт и отважиться на работу на улице. Правда, драгоценное время упущено, через пару дней все изменится, земля оттает, расправится, станет другой, воздух наполнится жизнью… Но сейчас, честно говоря, Сергея больше занимало не это. Три дня он обдумывал написать картину другую – женщину, переливающую молоко. Сделал несколько набросков, и только в первом уловил, зафиксировал что хотел. Когда он находился под свежим впечатлением, помнил, чувствовал, а затем смог показать лишь внешнее и застывшее… Все-таки решил попробовать маслом. Взял самый маленький холст, выдавил краски на фанерку, заменявшую палитру, накидал размалевку, затем начал выписывать…

Залитая багряным закатным светом комната, женщина стоит к зрителю боком, держит ведро почти на уровне груди. Тонкая белая струйка скользит из ведра в стеклянную банку… Постороннему глазу трудно еще разобрать здесь что-то, угадать в этих пятнах человеческую фигуру, стол, обстановку комнаты, автор же видит, что, как говорится, – попал. И дальнейшая работа – шлифовка.

Да, кажется, начало получаться. По крайней мере кое-что важное он уловил… По два раза на дню, на протяжении многих лет переливает женщина молоко, пропускает его сквозь марлю. Привычное занятие, одна из песчинок, составляющих ее жизнь. Она давно не замечает веса этих двенадцати литров и, наверное, когда в ведре бывает меньше молока, ей труднее выполнять эту работу…

Филипьев принял ведро холодно, без лишних разговоров. Глянул выразительно на сетку с банкой у Сергея в руке. Уже собираясь скрыться за калиткой, спросил:

– Картошку-то думаете брать или как?

– Конечно, конечно! И почем?

– М-м… Ну, за пятьдесят куль отдам…

Дороговато. В марте Сергей покупал на рынке в городе десять килограммов, узнавал, сколько стоит мешок. Шестьдесят – семьдесят. А здесь, в деревне, – пятьдесят тысяч, это как-то показалось ему слишком. Но торговаться не стал.

– Я пока что мешок куплю, потом еще, перед посадкой. С деньгами сейчас не очень… Хорошо?

– Как хочешь, можно и так, – почти равнодушно ответил сосед. – Завтра, значит, достану с утра, подойдешь.

– Чтой-то давненько не приходили, Сергей Батькович, – встретила его Надя. – Или молочко не понравилось?

– Да нет, наоборот, очень вкусное. Но, знаете, – решил он признаться, – с непривычки, наверно… желудок слегка расстроился.

– А, эт да, поначалу! С городским-то наше молочко не равняется.

– Гм, да я как-то его давно уж не пью. Больше чай там, водку…

Надино радушие разом сменилось настороженностью:

– Водкой балуетесь?

– Бывает. – И неловко стало, словно что-то сказал не то, что-то обидное.

– Мой тоже баловался. Добаловался. Утоп пьяный вместе с трактором, двух детей вот оставил на память, и хозяйство какое. Давай, Надька, тяни! – Она, замолчав, замерла посреди сеней, в глазах обида и всколыхнутая боль; крупные, с выпуклыми синими жилами руки безвольно обвисли. Вдруг вздрогнула, спохватилась: – Ай, простите, это я так, не слушайте! Вспомнилось просто… – Поболтала ложкой молоко в бидоне, стала переливать в банку. Обычным своим голосом пообещала: – Быстро привыкнете. А с картошечкой вареной оно – лучше нету. Хоть кажный день так обедай, не надоест. Картошки-то купили?

– Завтра. Договорился с Василием… ну, с Филипьевым, на мешок.

– И за сколь?

– Пятьдесят.

– Круто он чтой-то загнул, – удивилась Надя. – Мы по осени за тридцать пять куль сдавали, а тут соседу – полсотни. Кру-уто…

– Что ж, – пожал плечами Сергей, в душе отметив, что соседка разделяет его мысль о высокой цене, – хозяин – барин.

– Вот, готово. – Надя протянула ему сетку.

– Спасибо…

– А может… чайку, может, выпьем? – вдруг предложила; предложила несмело и тут же скороговоркой добавила: – Мёд есть замечательный, с мёдом попьем, со сдобами…

Сергей согласился. Показалось ему, что нельзя не согласиться – за предложением этим слышалась жалобная просьба, почти мольба одинокой, уставшей от одиночества женщины.

По правую сторону от двери большая, напоминающая кабину «МАЗа» русская печь. Длинные полосатые половички растянуты от порога до обеденного стола, на стене коврик с оленями, над ним – в духе пятидесятых годов – фотография. Парень с девушкой.

Сперва Сергей не узнал в девушке, чуть склонившей голову к плечу парня, миловидной и свежей, с гладкими, чуть пухлыми щечками, густыми черными волосами Надю; но глаза были те же, со знакомой ему веселинкой, чуть лукавые, на которых задерживаешь взгляд. А парень лет двадцати пяти – боевитый, лихой, симпатичный…

– После свадьбы сразу, в городе снялись, в ателье, – сказала хозяйка, тоже глядя на фотографию, и добавила с напускной бодростью: – Раздевайтесь, Сергей Батькович, проходите к столу.

Она занялась чаем у газовой плиты за печью. Сергей, стянув сапоги, радуясь, что утром надел свежие носки, прохаживался по комнате, обвыкался… Старый комод с узорчатыми медными ручками, на нем зеркало, расческа, флакон духов «Красный мак», жестяная коробка из-под леденцов с нитками. Телевизор «Рубин» стоит на тонких ножках в углу. Начищенные шары блестят на спинках панцирной, застеленной самодельным лоскутным покрывалом, кровати. Окна прикрыты зелеными шторами, на подоконниках в ящиках рассада. Кажется, помидоры.

– Телевизор, извиняйте, сломался. Кинескоп, мастер сказал. А чтоб наладить… Да и без него вообще-то терпимо, вечером бельишко чинишь или еще что, так радио лучше – глаза не отвлекаются. – Надя поставила на стол большую тарелку со сдобами, вазочку с загустевшим, но не потерявшим солнечной оранжевости медом. – Садитесь, Сергей, что вы так-то… Хоть на стул, хоть вот на кровать, она замест дивана у нас.

Сергей присел на стул, сказал искренне:

– Хорошо у вас, уютно.

Надя махнула рукой:

– Какой тут уют… Сервантов, кресел нету…

– Хм… Не в креслах дело.

– Не в них, конешно, но хочется… За день наломаешься, так вот хочется в кресле… развалиться чтоб…

Сергея удивило такое желание; сам он никогда не замечал, в кресле сидит или на табуретке, а для Нади это было, видимо, важно.