Девушка в голубом пальто - Страница 5

– Фру Янссен? Я ухожу, – говорит посыльный.

– Подождите, – останавливаю я. – Фру Янссен, может быть, вам не нужно прямо сейчас продавать эту кровать? Подождите день-другой, подумайте. – Таким образом я даю ей понять, что отказываюсь от ее предложения.

– Нет, я продаю ее сейчас, – решительно возражает она. – Христоффел, сколько я должна тебе за труды?

– Ничего, фру Янссен. Я с радостью это сделаю.

– Нет, возьми. – Она берет со стола кошелек и начинает отсчитывать монеты. – О господи! Я думала, у меня есть…

– В этом нет необходимости, – настаивает Христоффел. Он снова краснеет и с несчастным видом смотрит на меня в ожидании поддержки.

– Фру Янссен, – тихо говорю я. – У Христоффела есть еще и другие доставки. Почему бы нам его не отпустить?

Она прекращает рыться в кошельке и со смущенным видом закрывает его. Как только Христоффел уходит, она снова опускается в кресло. У нее очень усталый вид.

– Вы поможете мне? – спрашивает она.

Я допиваю остывший кофе. Какой же помощи она от меня ждет? Я понятия не имею, с чего начать. Как далеко могла уйти пятнадцатилетняя девочка с Jodenster – желтой звездой на одежде? И я без всяких денег фру Янссен знаю, что случится с такой девушкой, как Мириам. Если уже не случилось. Ее схватят и отправят в трудовой лагерь в Германии или Польше. В лагерь того типа, из которого еще никто не вернулся. Но как же она все-таки вышла?

Должно же быть рациональное объяснение, снова говорю я себе. Люди не растворяются в воздухе.

Но на самом деле это ложь. Во время оккупации люди растворяются в воздухе каждый день. Сотни людей, которых забирают из дома.

Как же может фру Янссен ожидать, что я найду ей одну-единственную пропавшую девочку?

Когда я добираюсь до дома, на пороге меня встречает мама. Наверное, она увидела мой велосипед из окна. Ее губы плотно сжаты.

– Ты опоздала.

– Сейчас двенадцать пятнадцать.

– Двенадцать девятнадцать.

– Всего на четыре минуты, мама.

В нашей квартире, судя по запаху, жарятся сосиски с пастернаком, которые я принесла вчера. Это маленькая квартирка на втором этаже пятиэтажного дома: гостиная, две крошечные спальни, кухня и туалет. У нас уютно.

Папа читает книгу, сидя в кресле. Переворачивая страницы здоровой левой рукой, он пользуется держателем для страниц, который смастерил сам. Его усохшая правая рука лежит на коленях.

Я наклоняюсь, чтобы поцеловать его.

– Ханни! – произносит он мое уменьшительное имя.

Папа стал калекой еще до моего рождения, во время Великой войны. Он жил на фламандской стороне, отделенной от голландской стороны проволочной оградой с электрическим током – Додендрад[8]. Она была установлена, чтобы отделить оккупированную Бельгию от Голландии. Моя мать жила на голландской стороне. Папа хотел перепрыгнуть через ограду, чтобы произвести впечатление на нее. Он уже проделывал это один раз. Когда он впервые рассказал мне эту историю, я не поверила. И тогда отец показал одну книгу. Люди ухитрялись перебираться через Проволоку смерти разными хитрыми, порой идиотскими способами. Они использовали высокие стремянки или набивали карманы фарфором, чтобы не ударило током. Когда отец попытался перепрыгнуть во второй раз, туфля зацепилась за проволоку, и он рухнул на землю. Вот каким образом мой отец эмигрировал в Голландию.

У него парализовало всю правую половину тела и частично лицо. Поэтому речь у папы замедленная и искаженная. Она смущала меня в детстве, но теперь я едва это замечаю.

Папа ласково притягивает меня и шепчет на ухо:

– Мама волнуется, потому что сегодня пришли за господином Бирманом и искали его. Будь с ней поласковей.

Господин Бирман – владелец зеленной лавки через дорогу. Уже несколько месяцев евреи лишены права владеть предприятиями. Но его жена – христианка, и он перевел лавку на ее имя. У них нет детей – только любвеобильный белый кот по имени Снежок.

– Кто пришел? – спрашиваю я. – Это отребье из НСД?

Папа прикладывает палец к губам и указывает на потолок:

– Ш-ш!

Сосед над нами – член НСД. Его жена когда-то заплетала мне косички и угощала печеньем в День Синтаклааса[9]. У меня за спиной мама гремит подносом, перекладывая блюда для ланча на наш маленький столик. Поцеловав папу в щеку, я занимаю свое место.

– Почему ты опоздала, Ханнеке? – осведомляется мама.

– Чтобы приучить тебя не паниковать, когда я прихожу всего на четыре минуты позже обычного времени.

– Но ты же никогда не опаздываешь.

Меня никогда не просили искать пропавших девушек. Перед моим мысленным взором возникает расстроенная фру Янссен в пустой кладовой.

Мама кладет мне полную ложку пастернака. Мы питаемся лучше многих семей. Если бы они с папой почаще выходили наружу, то, вероятно, удивились бы, что мне удается приносить домой так много продуктов.

– Ничего особенного. Меня остановил немецкий полицейский. – Это правда. Я просто не уточняю, что это случилось рано утром, когда я еще не знала о Мириам.

– Надеюсь, ты его не провоцировала, – резко произносит мама.

Я не единственная в семье, кого изменила война. Раньше мама давала уроки музыки у нас дома, и из окон лились мелодии Шопена. Ни у кого больше нет денег на уроки музыки и на переводы, которыми занимался папа.

– Он говорил по-голландски, – продолжаю я, увиливая от прямого ответа. – Довольно бегло.

Папа фыркает.

– Мы откормили его после прошлой войны, чтобы он вернулся и морил нас голодом в эту войну.

Германия была очень бедной после Великой войны. Многие немецкие семьи посылали своих детей в Голландию, чтобы те набирались сил, питаясь местным сыром и молоком. Без нас они бы умерли. А теперь некоторые из этих мальчиков выросли и вернулись сюда.

– Когда тебе нужно на работу? – спрашивает мама.

– У меня еще есть двадцать минут.

Официально я служу секретаршей в похоронном бюро. Это не идеальное место работы, но у меня было мало вариантов. Никто не хотел нанимать молодую девушку, не имеющую опыта и не умеющую печатать на машинке. Господин Крёк тоже не хотел, но я не оставила ему выбора. Мне уже отказали в семи других местах, когда я увидела в его окне объявление: «Требуется секретарша». И я отказывалась уходить, пока он не принял меня на работу.

Господин Крёк – хороший человек. Он платит по справедливости. И он дал мне мою вторую, тайную работу, которая еще лучше оплачивается.

В Голландии – как, вероятно, во всей Европе – немцы ежемесячно выдают населению продовольственные карточки с талонами на еду, одежду, керосин, резиновые изделия. Газеты извещают, что вы можете купить: пятьсот граммов сахара, два литра молока, два килограмма картофеля. Вот тут-то и приходит на помощь господин Крёк. Он использует продовольственные карточки покойников: отоваривает их, а потом продает эти продукты по более высоким ценам. По крайней мере, так я это себе представляю. Я не задаю вопросов. Несколько месяцев назад господин Крёк пришел ко мне с пачкой продовольственных карточек и спросил, не схожу ли я за покупками.

В первый раз мне было страшно, но еще больше я боялась потерять работу. Через какое-то время я наловчилась, и теперь у меня хорошо получается. А еще позже я решила, что занимаюсь благородным делом. Потому что это фашисты навязали нам продовольственные карточки. И если я насмехаюсь над их системой, то также насмехаюсь и над ними. Для меня дорогая ветчина – единственный способ отомстить тем, кто убил Баса. И я цепляюсь даже за этот маленький шанс.

То, чем мы занимаемся, незаконно. Это называется «наживаться на войне». Но господин Крёк небогат, и я, конечно, тоже. Как мне кажется, то, что мы делаем, – попытка реорганизовать бессмысленную систему.

– Ханни! – Мама давно пытается привлечь мое внимание. – Я спросила, что ты сказала Зеленой полиции.