Девушка из Ржева - Страница 24

Всю эту тираду Паша выпалила почти возмущенно, а главное, очень убедительно. Действительно, существовала во время войны такая форма торговли, когда крестьяне приносили продукты не на базар, а на дом: на базаре только заводили знакомства с покупателями, которые вызывали доверие. На базарах часто устраивались облавы, что всегда чревато последствиями, к тому же сплошь и рядом солдаты и полицейские отнимали у крестьян продукты и деньги.

Шмидт не мог не знать о такой практике, поэтому придраться к ответу Савельевой был не в состоянии, а никакими дополнительными данными он не располагал.

Буквально считанные минуты отделяли сейчас Пашу Савельеву от свободы и спасения.

…Без стука внезапно распахнулась дверь. Солдат-конвоир едва успел отскочить в сторону. В комнату вошел невысокий, коренастый человек в кожаном пальто и шляпе, на толстом мясистом носу уверенно держались крупные очки в роговой оправе с очень сильными стеклами. На верхней губе щеточка усов, как у фюрера. Шмидт пружиной взвился со стула, выбросил правую руку:

— Хайль Гитлер!

Савельева тоже встала со своего стула. В человеке, который без стука вошел в кабинет, она мгновенно узнала шефа луцкого гестапо доктора Фишера.

Внезапное появление шефа было для Шмидта очень неприятно. Но сказать, чтобы оно было неожиданным, нельзя. Шмидт хорошо знал за доктором привычку без предупреждения являться на допрос.

— Продолжайте, Шмидт, — ответив на приветствие, сказал Фишер и прошел к окну так, чтобы пробежать глазами из-за плеча следователя протокол. Шмидт растерялся, собственно говоря, ему больше не о чем было расспрашивать Савельеву, и он собирался выписать ей пропуск на выход. Но чтобы как-то проявить себя перед начальством, он задал Паше еще два-три дополнительных вопроса, уточнявших уже полученные ответы. И вдруг почувствовал, как плечо его сильно сжали пальцы шефа.

Шмидт поднял голову и поразился выражению его лица… Фишер стоял, склонившись над лейтенантом, и не отрывал взора от девушки. Потом он заговорил. Голос его был мягок и доброжелателен, но натренированное ухо Шмидта безошибочно определило в нем сильнейшее волнение.

— Фрейлейн Савельева приехала в этот город из Москвы?

— Да, — подтвердила Паша, — после окончания института, по распределению. Я уже рассказывала об этом господину лейтенанту, об этом написано во всех моих документах.

— Правильно, фрейлейн, правильно, — замахал руками Фишер, — мы знаем. Скажите, а немецким языком вы так хорошо овладели тоже в Москве?

— Я изучала язык в институте, он входил в программу, но по-настоящему заговорила только здесь, на работе мне все время приходится говорить по-немецки.

— Похвально, очень похвально, — довольно кивнул головой Фишер. — Что ж, фрейлейн, продолжайте так же добросовестно работать, как работали до сих пор. И будем считать, что ваш вызов сюда результат недоразумения. Надеюсь, вы на нас не в обиде?

И он добродушно улыбнулся. Паша устало провела ладонью по лбу.

— Нет, что вы… Господин лейтенант был очень любезен.

— Вот и хорошо, фрейлейн. Предупреждаю вас только: вы никому не должны рассказывать, о чем с вами говорил следователь. Вы меня понимаете?

— Конечно.

— Вот и хорошо. Шмидт, выпишите фрейлейн Савельевой пропуск на выход.

Лейтенант был потрясен. Он всяким видывал своего шефа, но вот таким, превратившимся в заботливого папашу, — впервые.

Савельева вышла… Шмидт повернул голову и снова поразился очередной метаморфозе. Теперь Фишер вовсе не походил на доброго дядюшку из старых немецких сказок. Лицо его было жестким, словно гипсовая маска. Глаза за толстыми стеклами торжествующе блестели. Он схватил телефонную трубку и торопливо набрал номер:

— Роот? У вас сейчас находится Савельева, да не повторяйте за мной, черт вас подери! Задержите ей возвращение документов минут на двадцать.

Не вешая трубку, нажал на рычаг и набрал другой номер. Шмидт знал его тоже — управление гестапо.

— Штурмфюрер Рунге? Да, это я. Приказываю: свободных агентов наружного наблюдения к тюрьме. Оттуда сейчас выйдет Прасковья Савельева. Взять ее и не спускать с нее глаз ни днем, ни ночью. Отметить и провести все ее контакты. О результатах докладывать мне каждый час, в случае необходимости звоните домой. Да, даже ночью. Все.

Фишер положил трубку на рычаг и взглянул на лейтенанта. Хрипло рассмеялся.

— Не волнуйтесь, Шмидт. Вас я тоже без дела не оставлю. Срочно достаньте солдатский мундир и пилотку самого маленького размера, разыщите в гарнизоне младшего унтер-офицера Юнга и распорядитесь, чтобы из криминалистической лаборатории доставили слепки.

— Какие слепки? — непонимающе переспросил Шмидт.

— Идиот! — взревел Фишер. — Те, что оставил на складе советский диверсант! Неужели до вас не доходит, что именно с ним вы, бездарная тупица, болтали здесь три часа о всякой дребедени?!

Да. Это было то, что называется интуицией разведчика. Вначале, войдя в кабинет Шмидта, Фишер не обратил особого внимания на задержанную, робко сидевшую на краешке табурета. Но потом пригляделся к ней повнимательнее и увидел то, что прошло мимо внимания Шмидта. За внешней беззащитностью девушки он угадал недюжинную внутреннюю твердость, за простодушием — ум и, что очень важно, определенную линию поведения, чего никогда не наблюдал у людей, задержанных действительно по недоразумению. Он быстро из-за плеча Шмидта прочитал протокол допроса и заинтересовался еще больше.

Комсомолка, закончившая институт в Москве… Знает немецкий язык и работает в немецком учреждении, к тому же важном. Фишер мгновенно понял, насколько ценным мог бы быть такой человек для советской разведки.

И внешность: округлое лицо с четкими чертами, короткая прическа, худенькая гибкая фигурка, по всему чувствуется — сильная и ловкая. Да переодень ее в мужскую одежду — и не отличишь от полуподростка-полуюноши, какого описывал унтер-офицер Юнг… Он незаметно разглядел ноги девушки: обувь, конечно, грубая и некрасивая, но ступня не больше тридцать пятого размера, значит сапог — тридцать шестого. Слепки следа были именно тридцать шестого. Понятно, почему подошвы нестандартного рисунка — мужские сапоги этого размера в армию не поступают. Форму подогнать нетрудно, а сапоги в темноте не различишь. Фишер разглядел и ладони: небольшие, но широкие, сильные, привычные к физической работе.

Он распорядился отпустить Пашу домой, но под неотступным наблюдением секретной службы.

Фишер имел в виду дать Паше свободной жизни не больше двух суток. Он рассудил, что если эта девушка действительно тот солдатик, который участвовал в похищении снаряда, то она постарается или немедленно покинуть город, а это будет против нее серьезнейшей уликой (после снятия всех обвинений зачем бежать?), или — самое желательное — постарается дать знать об аресте своим сообщникам, и тогда он, Фишер, накроет всю группу одним махом.

Во всяком случае, выпуская Пашу, Фишер ничем не рисковал, деваться ей все равно некуда. Свои шахматные ходы гестаповец рассчитывал правильно. Но Паша не оправдала ни один из них…

Инстинкт самосохранения подсказывал девушке, что самое лучшее для нее — покинуть город, и немедленно. Но это совершенно исключалось. Она не в состоянии была бросить на произвол судьбы мать, Верочку и тетю. Если гестапо снова заинтересуется ею и не найдет на месте, свою ярость оно выместит на ее близких. И тут же выбросила мысль об уходе в отряд.

Не собиралась она и навещать товарищей по подполью: наверняка гестапо установило за ней слежку.

Она шла к Хлебной неторопливо, снова и снова переживая все, приключившееся с нею, и желала только одного: чтобы никто из товарищей не подошел к ней и не выдал бы тем себя. А дома было совсем плохо. Мать и тетя ходили опухшие от слез, даже маленькая Верочка притихла, чувствовала, что произошла беда. Паша, как могла, успокаивала родных, но ни себя, ни мать обмануть не могла.

— Уходи, дочка, уходи, пока не поздно, не гляди на нас, старух, тебе еще жить да жить, — не переставая твердила Евдокия Дмитриевна, — а за Верочку не бойся, отдадим соседям, не пропадет среди добрых людей, да и наши скоро придут.