Девушка из Ржева - Страница 21

Немецкая разведка сумела тогда заблаговременно узнать о предстоящей конференции и предложила Гитлеру авантюристический, в сущности, план, выиграть войну одним ударом, физически уничтожив трех лидеров союзнических стран. Гитлер план одобрил, внес в него кое-какие поправки и приказал осуществить любой ценой.

Кальтенбруннер и Шелленберг отправили в Иран лучших террористов, какими только располагало гестапо и СД — служба безопасности. Отправил в Тегеран своих людей и шеф военной разведки — абвера — адмирал Вильгельм Канарис. Но тщательно подготовленная операция закончилась полным провалом. Русские, оказывается, с самого начала были осведомлены о покушении и приняли необходимые меры предосторожности. Как стало известно лишь много лет спустя, советские разведчики находились даже… в составе тщательно подобранных немецких террористов.

Поначалу Кальтенбруннер, занятый подготовкой к покушению, просто отложил на месяц неприятную историю с похищением химического снаряда. Но после провала «Дальнего прыжка» в Иране докладывать Гиммлеру и Гитлеру еще и о тяжелейшем поражении в Луцке было самоубийственно для Кальтенбруннера. И он и Шелленберг и так только чудом избежали бешеного гнева фюрера.

Обо всех этих высших соображениях доктор Фишер, разумеется, не догадывался и был счастлив, что беду пронесло. Но хитроумный Фишер вряд ли был бы так благодарен своей счастливой судьбе, если бы знал, что одновременно Кальтенбруннер отдал еще более секретный приказ, устный, с глазу на глаз, начальнику гестапо группенфюреру СС Мюллеру: как только луцкое дело раскроется, доктора Фишера убрать.

Но доктор Фишер, приняв полученный им приказ за чистую монету, немедленно развил бурную деятельность. До сих пор мы не можем сказать, кто из его шпионов напал на след Паши Савельевой и ее друзей. Следствие, проведенное компетентными органами после освобождения Луцка от оккупантов, никаких определенных результатов не дало. Молва называла имя одного человека, но его самого немцы расстреляли в тюрьме. И что это было — уничтожение ставшего ненужным предателя или убийство оболганного честного человека, мы уже, наверное, никогда не узнаем. Ни подтвердить эту молву, ни опровергнуть ее некому, а потому никто ее не вправе повторять сейчас. Может, и отыщутся еще неизвестные архивы или обнаружится живой свидетель тех событий и тайное станет явным: мы узнаем, почему погибло луцкое подполье. Пока же мы знаем точно только, как умирали герои.

Гестаповская сеть работала не одну неделю, следователи тщательно изучали множество донесений, и важных, и не очень, сортировали по степени значимости, анализировали, связывали между собой или отвергали как не заслуживающие внимания.

И только в конце декабря гестапо нанесло удар. В два дня были арестованы свыше тридцати человек — за шесть недель до освобождения города от оккупантов. И все же гестапо поспешило, подгоняемое залпами советских орудий.

О поспешности можно говорить уже по тому, что часть арестованных за недостатком улик была в скором времени освобождена. После трех допросов оказался на свободе даже Алексей Ткаченко, а уж за ним было столько дел, что, догадывайся следователи гестапо хоть об одном из них, не миновать бы Алексею мучительной смерти в застенке.

Мария Ивановна Дунаева была взята на своей квартире в доме по Театральной улице. У нее в это время находились подпольщики Петр Болдырев (под этой фамилией скрывался в Луцке чекист Петр Ботвинкин), Зинаида Борщевская и Петр Калинкин. Болдырев попытался было выхватить оружие, но немецкий солдат успел оглушить его ударом приклада по голове.

Алексей Ткаченко в то утро, как обычно, шел на работу, прихватив с собой корзинку, чтобы в перерыв сходить на базар за продуктами. Возле пивоваренного завода его остановили двое в штатском. Один спросил:

— Вы будете Ткаченко?

— Я…

— Вы арестованы, сопротивление бессмысленно.

Алексей и сам понимал, что сопротивление бессмысленно — оружие он без надобности с собой никогда не носил.

Его посадили в тут же появившуюся из-за угла легковую машину и отвезли в городскую тюрьму, там заключили в камеру, где уже сидели арестованные раньше подпольщики Николай Харламов и Федор Головань. Еще в машине Ткаченко обыскали, но ничего компрометирующего не нашли.

Ткаченко чувствовал себя настолько уверенно, что попросил одного из арестовавших его агентов гестапо отнести домой пустую продуктовую корзинку. Просьба эта показалась гестаповцу настолько наивной и дикой, что он… действительно отвез позже корзинку на квартиру Алексея.

Так же спокойно и уверенно держал себя Алексей и на последующих допросах. Против него было выдвинуто одно-единственное обвинение: у него дома одно время жила старушка, в которой немцы подозревали мать партизанского связного. Откуда немцы располагали такими сведениями — неизвестно, но она были совершенно точными.

Ткаченко и не думал ничего отрицать. Пожав плечами, он чистосердечно признался:

— Точно, жила у меня месяца два старушка, глухонемая (это была правда), помогала по хозяйству, но, кто она такая, я не знал (это уже была неправда), ведь с ней не поговоришь. Потом она заболела и уехала куда-то в деревню к родным (снова правда), а куда именно, не знаю (снова неправда).

На том и стоял непоколебимо, сколько ни бился с ним следователь. Какую роль играл Ткаченко в организации, немцы так и не узнали. Не установили они и факта его связей с Савельевой. Об этом можно судить по трем запискам, которые Паша ухитрилась через уборщика тюрьмы передать из женского отделения в камеру, где сидел с несколькими товарищами Ткаченко.

Первая записка: «Алексей, держись. О тебе на следствии еще ничего не знают».

Во второй записке Паша сообщала, что ее сильно избили, но о Ткаченко по-прежнему ничего не спрашивали.

И третья записка. Трагическая. Прощальная. «Алексей, я погибла, для меня выхода нет. Привет вам».

Ткаченко вырвался на свободу, скрылся в деревне и вернулся в Луцк после 5 февраля, когда город был освобожден войсками Красной Армии.

…Паша Савельева была арестована 22 декабря 1943 года. Утром возле одноэтажного, но высокого кирпичного дома в пять окон на Хлебной улице остановилась крытая грузовая машина, набитая гестаповцами и полицейскими. На яростный стук в дверь отворила Пашина тетя, Ефросинья Дмитриевна. Завидев гестаповца, охнула, схватилась рукой за сердце…

Паша никогда не разговаривала ни с матерью, ни с тетей о своих делах, связанных с подпольем и разведкой. Но нельзя жить вместе месяцы и годы, есть каждый день за одним столом, спать на соседних кроватях — и ни о чем не догадываться. Не зная ничего конкретного, и Евдокия Дмитриевна, и тетя прекрасно понимали, что Паша связана с партизанами. И прекрасно знали, что, если разоблачат ее немцы, повесят.

Знали — и молчали. Ни разу ни мать, ни тетя ни словом не упрекнули Пашу, что ставит дочка и племянница под удар не только себя — всю семью, ни разу не спросили, что за неизвестные люди посещают иногда днем, а иногда и ночью их дом, что за вещи прячет порой Паша в подполе, кто их приносит и кто уносит. Ни разу не высказали, сколько страхов пережили за нее в эти тридцать месяцев оккупации. Все знали, все понимали — и молчали.

В дверях стояли трое: два немца-гестаповца в длинных кожаных пальто и широкополых шляпах, руки в карманах, третий — полицейский с белой повязкой на рукаве грязного нагольного полушубка.

По знаку старшего немца полицейский тряхнул Ефросинью Дмитриевну за плечи:

— Савельева Прасковья здесь проживает?

— Здесь, — только и вымолвила Пашина тетя.

Грубо оттолкнув ее в сторону, полицейский освободил немцам дорогу в комнаты. Возле круглого обеденного стола старший гестаповец на ломаном русском языке спросил:

— Где есть Савельева Прасковья?

Евдокия Дмитриевна в то время болела — снова одолевали ноги, она почти не вставала с кровати. Сразу поняла, что с дочкой стряслась беда. Стараясь унять судорожно забившееся сердце, перебирала в памяти, нет ли чего в доме, что при обыске обернется против Паши. Вроде бы ничего, но кто знает, где и что прячет дочка…