Девочка в стекле - Страница 2

— Я сделаю это с огромным удовольствием, — заверил Шелл.

Немного раньше, когда мы стояли в прихожей, я обратил внимание, что Милтон пытался обнять племянницу Моррисона, но та сбросила его руку со своего плеча. У нее явно не возникало никаких проблем с толкованием символического языка мертвых. Милтон словно не заметил афронта и подошел к Шеллу.

— Это что-то сверхъестественное, — сказал он. — Я бы хотел пригласить вас на сеанс.

— Я рассмотрю ваше предложение, хотя обычно предоставляю услуги только достойнейшим.

Похоже, Милтон воспринял это как согласие.

Онду изрек на прощание свою любимую максиму из Ригведы: «Этот с пылающей главой пусть спалит ракшасов, которых надо убить стрелой как ненавистников священного слова!»[2] — и с этим мы удалились. Мы неизменно уходили строем — Шелл впереди, я сзади — и двигались медленным размеренным шагом, словно в некой величественной процессии.

Антоний Клеопатра ждал у «корда»[3] в своей шоферской форме и фуражке. Он придержал дверцу для Шелла, который сел на переднее сиденье, потом обошел машину и открыл для меня другую дверцу. После этого Антоний занял водительское место, втиснув свое могучее тело между сиденьем и баранкой, и завел мотор. Мы еще ехали по длинной, петляющей подъездной дорожке, когда я снял тюрбан.

— Ну и как оно прошло? — спросил Антоний.

— У этой вдовы в животе больше газов, чем в дирижабле, — ответил я.

— Только вот у нее все выходит наружу, — сказал Шелл. — Я свечку боялся зажигать.

— А откуда ты узнал про берег и синюю бутылку? — спросил я.

— В коридоре на пути в столовую, где мы проводили сеанс, на каминной полке есть прелестная фотография вдовы с беднягой Гарфилдом. Они стоят на берегу. А в ее руке бутылка.

— Но про цвет-то ты откуда узнал?

— У бутылки характерная форма — в таких обычно продавали целебный эликсир «Ангельская метла». Теперь его запретили из-за высокого содержания спирта. Выпускали его иногда в коричневых бутылках, но чаще в синих. Я просто рискнул и угадал.

Я восхищенно рассмеялся. Томас Шелл кого угодно мог обвести вокруг пальца — ни политик, ни поэт, ни сам Папа Римский не могли с ним в этом сравниться. Как нередко говаривал Антоний: «Да он самому дьяволу может спички продать».

Мир катился к гибели, на улицах стояли очереди за бесплатной похлебкой, бушевали пылевые бури,[4] но, глядя на сверкающие медью балясины и канделябры дворца миссис Моррисон на Золотом Берегу,[5] догадаться об этом было невозможно. Нас депрессия тоже не волновала, когда мы втроем сидели в Инсектарии (название, выдуманное Антонием) Шелла и потягивали шампанское, празднуя хорошо проделанную работу. Вокруг нас в ознаменование нашего успеха, словно живое конфетти, порхали в воздухе бабочки сотен самых разных оттенков. Оранжевый альбатрос Аppias nero, гусеницы которого доставили из Бирмы несколько недель назад, уселся на ребрышко бокала Шелла, и тот подался вперед, разглядывая бабочку.

— Вдова наверняка позовет нас снова, — сказал он, — и тогда придется еще больше постараться.

Это жила, которую мы только-только начали разрабатывать.

— Может, Антоний сойдет за Гарфилда, ну, если его мукой посыпать. Мы из него сделаем классного призрака, — сказал я. — Я там заметил окно в столовой — оно выходит в сад. Надо бы направить ее к этому окну, а Антоний встанет где-нибудь в тени.

— Неплохая мысль. — Шелл прогнал бабочку со стакана легким щелчком мизинца.

— Не, я ненавижу изображать покойников, — поморщился Антоний.

— У тебя это так естественно получается, — заметил я.

— Прикуси язык, малый, — сказал силач.

Мы долго ждали, что Шелл вернется в разговор, но этого не случилось. Он просто вздохнул, отхлебнул из бокала и поставил его на стол.

— Джентльмены, я все, — сказал он и встал. — Хорошо поработали сегодня вечером.

Он подошел ко мне и пожал мою руку. Такой порядок был заведен с самого моего детства — никаких объятий перед сном, только рукопожатие. Затем он подошел к Антонию и сделал то же самое:

— Помните, мистер Клеопатра, чтобы здесь никакого курения.

— Как скажете, босс.

Мы смотрели, как Шелл выходит из комнаты, — двигался он устало, словно нес на плечах какое-то бремя. Несколько минут спустя из холла и через закрытую дверь до нас донеслись приглушенные звуки моцартовского «Реквиема».

Слыша вдалеке эту печальную музыку, Антоний налил себе еще бокал и сказал:

— Похоронное настроение.

— Что с ним такое в последнее время? — спросил я, протягивая ему мой бокал, чтобы он наполнил его.

— Тебе на сегодня хватит.

— Да брось ты.

— Вот исполнится восемнадцать — тогда пей.

— Ну и ладно. — Мне не хотелось испытывать его терпение. — А как насчет босса?

— Босса? — переспросил Антоний, вытаскивая из кармана рубашки пачку сигарет и зажигалку. — Он хочет все бросить.

— Хорошо сказано, — сказал я.

— Уж можешь мне поверить. — Антоний засунул в рот сигарету и закурил.

— Но почему? Неужели лучше стоять на улице с протянутой рукой, когда бизнес идет как нельзя лучше?

— Подожди, пройдет немного времени, и это дерьмо тебя тоже достанет. Дурить людей, проводить на мякине старушек.

Он откинулся к спинке стула и выпустил большое кольцо дыма. Через центр его пролетел великолепный синий Мorpho didius, и кольцо рассеялось.

— Ну да, именно этим Шелл и занимается, и он лучший в своем жанре.

— Артист хренов, высший класс. Только это все нехорошо.

— Вдова была очень довольна, увидев сегодня своего мужа Разве, по-твоему, это для нее не важно?

— Ну да, ну да, знакомые доводы, но я тебе говорю, он от этого впал в хандру, — сказал Антоний, вставая, чтобы перегнуться через стол и взять с другой стороны бокал Шелла.

Сев, он стряхнул пепел с сигареты в остатки шампанского. Раздалось шипение.

— С чего это ты так уверен?

— А с того, что я повидал всяких мошенников, когда работал на ярмарках, боролся с громилами и сгибал зубами арматуру. Эти ребята — а некоторые из них были всякими там чемпионами — заколачивали неплохие бабки. Одни свою мать готовы были надуть за четвертак, но у других была совесть, и через какое-то время, даже если прежде они об этом не задумывались, совесть начинала их поедом есть.

— А у Шелла что — совесть?

— Если бы не было, зачем тогда брать тебя? Когда он тебя привел домой, я ему первым делом сказал: «Босс, тебе в твоей жизни не хватает еще только мексиканского сопляка, чтобы бегал тут». А он мне ответил: «Слишком поздно, Антоний, он теперь наш и мы должны его вырастить».

— А потом ты привык и полюбил меня.

— Да. А вот босс — он крепко завяз.

Я покачал головой, не в силах представить себе, что Томас Шелл испытывает сомнения по какому-либо поводу. Это откровение вывело меня из равновесия, и Антоний по выражению моего лица, видимо, догадался об этом.

— Не волнуйся, что-нибудь придумаем, — сказал он, кидая окурок в бокал с остатками шампанского и вставая. — Ну, я пошел давить на массу. — Он показал на бокал с бычком. — Будь добр — выкинь это, чтобы мне не досталось.

— Хорошо, — прошептал я, все еще погруженный в свои мысли.

Антоний подошел ко мне сзади и положил ладонь на мою голову. Его пальцы обхватили мою макушку, как рука среднего размера обхватывает яблоко. Он легонько покачал мою голову туда-сюда.

— С Шеллом все будет в порядке, — успокоил меня он. — Ты хороший парень, Диего. Настоящий свами.[6]

Он убрал руку и поплелся к двери, а за ним роилось несколько белых как снег капустниц.

— Спокойной ночи, Антоний.