Девочка с косичками - Страница 1

Герой Советского Союза Зина ПОРТНОВА

У неё подкашивались ноги. Ещё немного пройти, и она будет там, где провела свои последние часы Зина.

Подвал. Сырые скользкие ступени вниз. И сразу коридор, узкий длинный гулкий, — бывшая гестаповская тюрьма в Полоцке,

Две женщины спустились в подвал. Одна из них, лет пятидесяти, с прядью седых волос, — мать Зины, другая, что вела сейчас Анну Исааковну за собой, была здесь в те дни.

Возле одной из массивных дверей они остановились. Тяжёлая дверь отозвалась скрипом заржавленных петель и медленно отворилась.

— Мы сидели с ней в этой камере. Последний раз я видела вашу дочь здесь, — сказала женщина. — Это было год назад… Я уцелела чудом, а Зину увели тогда… На расстрел… Отсюда…

Анна Исааковна прижала руку к сердцу и нерешительно переступила порог слабоосвещенной мрачной камеры.

Потянуло сыростью давно заброшенного помещения. В маленькое, узкое зарешечённое окно чуть пробивался луч света. На стенах, где была отбита штукатурка, проглядывала кирпичная кладка.

— Вот здесь, — сказала женщина, — Зина провела свои последние дни. Немцы терзали её каждый день. После допросов они кидали её в эту камеру, а потом снова забирали. Я не могу говорить… Меня всю трясёт от одной только мысли, как они терзали её. А она была точно из кремня. Это маленький хрупкий цветочек. Не могу… Мне страшно вспомнить.

Анна Исааковна, сдерживая рыдание, вымолвила:

— Говорите. Всё говорите. Каждую мелочь вспомните. Все слова. Каждый вздох. Каждую слезинку. Я должна всё знать. Если она могла перенести это… Говорите.

— Она попала в руки гестапо. Сначала её держали там, наверху, даже прислугу приставили. А потом бросили в этот сырой кирпичный мешок. Они умели пытать. Это были не люди, а живодёры. Выродки!

— Зиночка… Доченька моя, — глотая слёзы, простонала Анна Исааковна.

— Уйдёмте отсюда. Я не могу вспоминать. У меня нет сил, — выдавила женщина.

Анна Исааковна закрыла глаза и некоторое время стояла молча, потом тихо проговорила:

— Что было дальше. Всё говорите.

Женщина подошла к стене напротив двери и стала внимательно рассматривать что-то на ней.

— Здесь был рисунок, — сказала она негромко. — Темно… Не видно. Неужели стёрся? Нет… Кажется, вот. Это она при мне гвоздём нацарапала рисунок — девочку с косичками. А под ним надпись была. Да вот она. Взгляните.

Анна Исааковна осторожно провела ладонью по стене, смахнула пыль. На штукатурке выступил едва приметный детский рисунок девочки с косичками, а ниже — неровные буквы: «Приговорена к расстрелу». Анна Исааковна прижалась щекой к рисунку и едва слышно прошептала:

— Зиночка. Ромашка моя. Дорогая. Ландышек беленький.

Пытаясь отвлечь Анну Исааковну, женщина проговорила:

— Уйдёмте отсюда. Поберегите себя.

— Рассказывайте всё, — требуя, сказала Анна Исааковна.

— Она не спала в ту ночь. Я это помню. На всю жизнь запомнила. Она даже ни разу не вскрикнула. Где только силы брала? Уму непостижимо… Вот как сейчас вижу… В том углу это было. Там ещё клок соломы лежал. С последнего допроса, в последнюю ночь, эсесовцы приволокли её под руки. Они бросили её в угол и ушли. Я подползла к ней с кружкой воды и остолбенела… Глаза… Её глаза… Кружка выпала из моих рук* Горло моё точно чем-то сдавило. Я не могла даже вскрикнуть. Помнится, она всё бредила. Всё вспоминала каких-то ребят, сестрёнку и ещё бормотала бессвязно: «Аистёнок, зачем ты залетел в тот дворец? Я же тебя так любила. Помнишь, как мы танцевали в том дворце? Зачем ты залетел туда? Зачем?» Я перевязала ей глаза лоскутами от платья и заплела косички. Всю ночь её голова пролежала у меня на коленях. Я всё ждала, что она очнётся, но до самого утра, когда они вернулись за ней, она так и не пришла в себя. А ещё она всё повторяла в бреду: «Не надо мне нового платья, мама. Солдатам не надо платья. Они в гимнастёрках ходят. С ремнями». А ещё повторяла: «Не плачьте, мама. Я с вами…» Утром пришли эсесовцы… И увели её… На расстрел.

Перед этим допросом она готовилась ко всему, даже к самому худшему, что могла предположить и представить. Она давно уже знала, что дни её сочтены, что немцы оставили ей несколько дней, а может быть, даже часов, чтобы она испытала самое страшное и самое жуткое — допросы с пытками и истязаниями. Каждый раз, когда её вызывали, она ждала этих моментов, берегла силы и нервы, чтобы вытерпеть и устоять. Иногда она верила и убеждала себя в том, что перенесёт всё, что может на неё обрушиться однажды, но чаще страшилась мысли, что не сумеет перенести физической боли. Как это произойдёт, она ещё не знала. Но то, что это действительно должно скоро случиться, она чувствовала уже по тем хитро и тонко закрученным вопросам, которые всё туже заплетали сеть вокруг неё, выбраться из которой было уже совсем невозможно и которая незримо тянула её к этим роковым моментам. Она старалась не думать о том, но не могла этого сделать — мысли, одна страшнее другой, сами по себе исподволь давили на сознание и не давали покоя ни днём ни ночью. Больше всего она боялась, что сдаётся просто от слабости, так как чувствовала, что нервы напряжены до предела, а силы за последние дни истощены окончательно. Она пыталась сном освежить свои силы и большую часть времени, пока находилась в сырой подвальной камере со сводчатым потолком, лежала на деревянном узком топчане, старалась заснуть» Она подолгу лежала с закрытыми глазами, но сон не шёл к ней. Лишь изредка она впадала в чуткую полудрёму, но даже в эти минуты каждый мускул её и каждая клеточка тела всё время находились в напряжении и тревоге. Она всегда слышала каждый шаг часового за стальной дверью и каждый шорох, который доносился оттуда. Она не знала, когда её снова вызовут на следующий допрос — немцы специально путали время, видимо преследуя определённую цель: то не вызывали подолгу, точно забывали о ней, то специально таскали по нескольку раз в сутки, через каждые полчаса, умышленно не давая отдохнуть, собраться с мыслями, оценить и разобраться в том, что из неё хотели вытянуть. Из последних допросов она уловила, что допрашивающий пересортировал весь арсенал своего следовательского мастерства, исчерпал всё своё умение и стал повторяться в вопросах, сам себя сбивая на ложную версию и стал путаться в простых вещах. Она почувствовала это подсознательно, догадалась, что время обычных, и на первый взгляд, казалось бы, ничего не значащих вопросов и ответов прошло, что следующие допросы пойдут совсем по-другому. И она готовилась к этому. Ждала.

На тот допрос, который она ждала с особым предчувствием, её увели из камеры ночью в дальний бункер, в самом конце коридора. Всё тот же немец, поджарый и холёный, чисто выбритый, с холодными колючими глазами, с интеллигентными манерами, одетый в чёрный костюм и белоснежную сорочку, встретил её привычно спокойно. Указывая на табурет, он сухо и коротко приказал:

— Сядь.

Она давно уже привыкла к этим повелительным приказам, знала, что допрос будет длинным и изматывающим и, помня, что сидя ей будет немного легче, села — яркий свет от двух никелированных рефлекторов ударил в глаза, она зажмурилась и чуть опустила голову.

Немец не торопился с вопросами. Сначала он закурил и не спеша некоторой время из полутьмы, отрезанной ярким светом, изучающе наблюдал за её лицом. Потом заговорил осторожно и вкрадчиво и в то же время так спокойно, будто не производил допроса, а вёл беседу в домашнем кругу.

— Ты не находишь, что наш разговор с тобой немного затянулся?