Девочка и рябина - Страница 40

Весь день перевозили декорации, ящики с реквизитом, с костюмами. Сложили их среди топи на сухом холме.

На оранжевой полосе зари черная лохматая лиственница выглядела нарисованной. Закат светился между ее ветвями. Это было очень красиво, дико и почему-то тревожно, печально.

Медленно плыли темно-свинцовые облака с алыми гребешками. Ниже их быстро неслось пушистое розовое облачко, а еще ниже, над черными лиственницами, недвижно висела подпаленная закатом клочковатая пряжа.

Северову все мерещился за темными сопками удивительный край с красивыми городами, и сердце рвалось туда. Горло сдавило, глаза стали влажными.

Вот солдаты уплыли. На красноватой полосе резко чернела лодка и две стоящие фигуры. Неслась раздольная песня о Разине.

«Перевозчики» замерзли, комары облепили голые тела. Ушли на сухой берег в лес, оделись.

Алеша, дрожа и улыбаясь, обдирал кору, ломал в темноте сухие ветки с берез. Они стреляли на весь тихий лес. Наконец костер вырвал из мрака сосну и березу с обвисшими до земли ветвями.

Сидели у костра, вытирая носовыми платками и травой мокрые ноги.

В темноте по залитому лугу шлепали, раздавался громкий голос Фаины Дьячок:

— А они обязаны были? Жилы рвались, а переправляли!

Шумя, к костру подошла толпа. Выяснилось, что электрик Пешеходов и его помощник Брызгин не захотели перенести к дороге ящики и декорации. Скавронский попросил их помочь — рабочие сцены уехали с декорациями. Но Пешеходов, здоровый, белобрысый парень с вывернутыми толстыми губами, твердил:

— Это не мое дело. Я электрик, а не ишак! А не нравлюсь — увольте. Меня сейчас же с руками и ногами схватят и мылзавод и кожзавод! Там, если работаешь, так хоть копейку чувствуешь!

— Мы не ишаки! — выкрикивал и Брызгин, сверкая нахальными глазами. Он давно не стригся, жесткие волосы торчали надо лбом и ушами, словно козырек, лезли на воротник.

— Эх, вы! Пошурши я рублем — вы побежите за ним, как собаки за куском. Две души продадите за один пятак! — катился по темным рощам крик Фаины Дьячок. — Вы что, смеетесь? Там одних костюмов на десятки тысяч!

— А мне хоть на миллион! Чихал я с сотого этажа! — Пешеходов, сидя у костра, обувался. — Мне мое здоровье дороже!

— Не мой воз, не мне везти, — бормотал Брызгин.

— А зачем согласились ехать с нами?

— Мы не собирались сидеть раками в болоте.

При виде этих парней у Алеши сразу же исчезло то взволнованное, счастливое настроение, которое весь день заставляло все видеть вокруг необыкновенным.

— Чего это вы ломаетесь? — вскочил он, с ненавистью глядя на Пешеходова.

— Вас это не касается! — огрызнулся тот.

— Как это не касается? Там не дядино имущество!

— Вы понимаете, что говорите? — вмешался Караванов. — А ну-ка, вставайте! И мы поможем!

Из леса вышел Дальский, затрубил:

— Вы это, ребята, бросьте! В коллективе живете, а не в берлоге! Люди, а не волки!

— Не пойдем!

— Не ишаки!

Пешеходов и Брызгин легли у костра, закурили.

— Где ваша совесть? — изумился Воевода.

— Пусть на все четыре стороны катятся! — Северов подвернул до колен штанины, ушел в темноту. За ним двинулись все «перевозчики».

Дьячок побежала в лес — рядом находилось подсобное хозяйство. Нужно было взять лошадь и перевезти имущество к грузовикам.

Алеша с Никитой несли ящик. Грязь чавкала, мокрая трава мела по голым икрам. Оступались в невидимые промоины, ямы.

В темноте вокруг тащили декорации. Северов слышал звучное: шлеп! шлеп! Неожиданно ящик в руках его сильно дернулся, плюхнулся одним концом в воду. Касаткин стоял на четвереньках, изрыгая хулу на весь белый свет. Алеша трясся от хохота.

— Эй вы, черти! Чего там вытворяете? — крикнул из темноты Воевода.

— Касатка искупалась! Жарко деточке стало, хоть и без трусов, в одних брюках!

— Эх, молодежь! — назидательно проговорил из-за кустов Дальский и охнул. Что-то затрещало, плюхнулось.

— Кажется, и мне стало жарко! — закричал он.

Грянул общий хохот.

Алеша с удивлением почувствовал — нет усталости. Весело оттого, что весь день работал. Не за деньги, не для себя. И дороги сейчас эти замерзшие, намокшие «перевозчики».

Испуганно кричала в лесу какая-то птица. Тыркал в траве коростель. Молодо пахло сосенкой, землей, грибами, мохом, гниющими старыми листьями. Могуче и ровно гудела вода.

Алеша почему-то начал торопливо, почти шепотом рассказывать Касаткину о драге, о Кудряше, который смерти не боится, о лесосеке, о работе вальщиков и о том, как не нравилось Осокину, когда мухи садились на розу.

Они отдыхали под огромной сосной. Вершина ее тонула во мраке. Касаткин закурил, поднес горящую спичку к лицу Алеши, серьезно спросил:

— Кто ты: чудак или умница?

— Слушай, Никита! Искусство начинается там, среди людей! — волновался Алеша. По лицу его ползали тени и блики света.

— Никто с этим не спорит! — Касаткин бросил спичку, замахал обожженными пальцами, лег на пружинистый толстый ковер из опавшей хвои и шишек.

Алеша привалился к сосне. Ствол ее был теплый, как тело человека.

— Но все это опять как-то по-твоему… Это же наивно! Какое-то хождение в народ! Выходит, всем актерам нужно бросать сцену и на год подаваться штукатурами на стройку?

Теперь уже закурил Алеша и поднес горящую спичку к лицу Никиты. Язычок пламени качался, трепетал на спичке, освещая лица.

— Пускай! Пускай это мальчишеский поступок! Наивный! Но… он для тебя наивный! — горячился Алеша. Волосы всеми завитками валились ему на лоб. — Ты родился в колхозе! Ты работал в колхозе! Ты жил с теми людьми, образы которых сейчас создаешь на сцене. И другие актеры так же понюхали жизнь. — Огонек повалился набок, затрепетал, как флажок, оторвался от спички, сгинул, и сделалось еще темнее. — А ведь я-то родился за кулисами! И вырос там! И жил все время там под крылышком папы! Какие у меня впечатления? — он звонко шлепал по голым ногам, убивая невидимых комаров. — Театр, спектакли, актеры! Актеры, спектакли, театр! Теперь ты понимаешь, что мне, именно мне, а не тебе необходимо потолкаться среди людей? Ты сам посуди, как мне изображать на сцене тех, кого я не знаю? — С сосны упала маленькая шишка, запуталась в Алешиных волосах.

— И ты думаешь, тебе принесет пользу эта жизнь на прииске? — все сомневался Никита. Спасаясь от комаров, он пускал клубы папиросного дыма.

— Обязательно! Уверен! — Алеша хлопнул ладонью по колючей хвое. — Там для художника россыпи… А потом есть еще одна причина… — тихо добавил он и затянулся папиросой. Из тьмы, слабо озаренное, проступило хмурое лицо. — Я не могу больше работать в нашем театре… Видеть… Ну, сам понимаешь, душа переворачивается… А я вижу ее каждый день. Сколько же можно сходить с ума?

— Махнем в другой театр?

— Эх! Где есть сцена, занавес — там будет для меня и Юлия, все будет напоминать ее… Нет, нет, бросить все, переменить, уйти, уехать, исчезнуть! И ладно! И не будем больше об этом!.. Если бы не ты, я, может быть-.. Мне, может быть, совсем было бы плохо…

Касаткин, очень растроганный, не заговорил, а как-то ласково забубнил:

— Ладно, дьявол с тобой, поезжай. Идеалист. Мечтатель. Вреда, конечно, не будет. Но только заруби на носу: я поджидаю тебя в Чите. Я не уеду, пока ты не очнешься.

— Руку! — радостно прошептал Алеша.

Огни папиросок чертили во тьме круги, зигзаги, сыпали искры: друзья, разговаривая, махали руками.

— А потом вместе укатим в твой Нальчик! И будем жить в одной комнате! — Кругом шлепались невидимые шишки, ударяли по спинам. И для обоих эта минута была дорогой…

…Только перенесли вещи к костру, из леса взвился дикий крик:

— Караул! Спасите! Караул!

Северов вздрогнул:

— Дьячок кричит!

Прыгал через кусты. По лицу хлестали ветки. Запнулся за корень. Упал. Продирался сквозь заросли. Ветви трещали. Вывалился на поляну. Во тьме налетел на изгородь. Кто-то переваливался через нее.

Послышались чьи-то голоса.