Детство в солдатской шинели - Страница 3

— Это грибы косить, дядя Степанушка?

Локкин долго хохотал, приседая и кашляя.

Мама приезжала в Ссльги редко, но Витя ждал ее каждое воскресенье. Вместе с бабушкой чистил мелким красным песком у колодца, а потом квашеным тестом самовар, тряпочкой бережно тер старинные медали, выбитые на его боку.

— Вишь, чисто генерал, хоть честь отдавай, — смеялась мама, довольная, раскрасневшаяся, прикладывая по-военному ладонь к белому берету. Она выходила с Витей на улицу — белая кофточка с вышивкой нитками мулине, черная узкая юбка, черные лодочки-лакировки и часики на руке, тикающие тоненьким звоном. Все село знало его маму, почти все село перебывало у них за зиму в Петрозаводске. Спали на старенькой деревянной раскладушке, на полу — бросали лосиную шкуру, отцовский охотничий трофей. Виктор и сам любил поваляться на ней, показывая гостям заскорузлую дырку от пули.

Председатель колхоза «Красный партизан» Тимофей Васильевич Захаров чинно здоровался с мамой за руку. Мимоходом докладывал ей, что Витек не бьет баклуши в селе: лошадей любит, силос помогал возить, рожь, ячмень в снопах, веял зерно под навесом, даже шишку на лбу ручкой от веялки набил. Виктор слушал-слушал и, враз покраснев, запускал мотор: фыркал, взмахивал неистово перед собой правой рукой — один оборот, второй, третий, давал команду «От винта!» и устремлялся в полет, точнее, в бег.

Бежал на колхозный луг к Гавриле Мекечеву поить лошадей. Тревожно и радостно сидеть на спине Серка, когда тот медленно входит в воду, пьет, не отрываясь от чистой глади, и вот уже плывет по замершему полуденному Селецкому озеру.

В селе текла совсем иная жизнь, не похожая на городскую, — вольница! Тут бабушка с первого дня забирала ботинки, давала старые галифе или домотканые самодельные штаны, чтоб не отличался от деревенских, и после утреннего парного молока от коровки Мути можно было исчезать хоть до вечера, если бы есть не хотелось в обед. Все лето можно гонять босиком! Можно самому плавать на лодке, купаться по сорок раз в день, ловить удочкой рыбу, на ночь выходить на дальнюю ламбушку, собирать с ребятами чернику, перемазаться, разукраситься, и никто не спросит вечером: «Ну, чего ты намартышничал сегодня?»

В городской жизни были, конечно, свои прелести. Зимой Виктор летал на лыжах, катался на санках с горки, которая сбегала в ямку Онегзавода. Нравилось толкаться по праздникам у гостиного двора, где пахло теплыми пирожками, дегтем, ременной сбруей, керосином. Частенько бегал на пристань — там приезжие рыбаки прямо с лодок продавали свежую рыбу.

А Первомай! Всё в кумаче, играют оркестры, повсюду песни, задорно, не жалея каблуков, пляшут «яблочко» онегзаводские комсомольцы.

Летом в Петрозаводске стали отмечать День Военно-Морского Флота. Отец повел Витю на водную станцию еще утром. Смотрели, как готовят тяжелую шлюпку гребцы, как выпорхнула в Онего, словно белокрылая чайка, парусная яхта. Народу все прибывало. Начались шлюпочные гонки, заплывы пловцов, и наконец вышли водолазы — чудо из чудес! Толстый дядечка в морской тельняшке озорно бросал в озеро фарфоровые тарелки, те скользили на дно, через минуту водолазы поднимали их наверх. Виктор так аплодировал, что ладошки горели весь день.

Запомнилось, как открывали памятник Ленину на площади 25-го Октября. Гудел митинг, бухала медная военная музыка. Витя с мамой стоял в первом ряду, и ему хорошо было все видно. Вот на гранитную приступочку, прямо у памятника, взошло несколько человек. Витя узнал Ровио, тот выступил вперед, поднял руку и стал говорить речь. Позади стоял радостный отец и улыбался Виктору. Потом был громоподобный салют из пушек, оркестр играл «Интернационал», шелестели под холодным ноябрьским ветром знамена. За обедом отогревались чаем, отец был на редкость веселым, нежно смотрел на маму, и они пели любимую их песню:

Но все это отодвинулось далеко-далеко, а вот тот день, когда отец принес коньки, снегурки, помог прикрепить к ботинкам, вывел Витю на скользкую улицу, стал учить кататься, — это словно вчера произошло. Может, из-за коньков да лыж, на которых Витя гонял до самых сумерек, он простужался, кашлял, нет-нет да и подскочит температура. Отец выхлопотал ему на август путевку в санаторий под Ленинградом. Простились на вокзале, по-мужски жали друг другу руки, отец стоял у вагонного окна. Через месяц мать приехала за Виктором. Ее нельзя было узнать — худая, черная с лица, с воспаленными глазами.

— Нет у нас больше отца, Витя. Помер он. Вырастешь — узнаешь все. Но что бы тебе ни говорили, ты знай: отец твой Петр Иванович Константинов был честный большевик и гордый человек.

…Мать позвала бабку Матрену из Селег, чтоб та присматривала за Виктором. К тому времени их семья переехала на другую квартиру — дали комнату на Зареке, мать оставила прежнюю работу: сказали, что у нее не хватает образования.

Осенью мать записалась в вечернюю школу, не стыдилась, что уже в годах, наоборот, радовалась. Теперь по воскресеньям с сыном сидела за одним столом, решала задачки, учила немецкий: «Анна унд Марта баден».

Незадолго до войны Ольга Федоровна закончила семилетку. Она взяла Виктора на выпускные экзамены. Усадила его в классе за печку — пусть слушает, как мать подготовилась. Что ни спросят у нее — все знает мама, отвечает бойко, ничего что с карельским говорком, учителя хвалили, улыбались.

Ольга Федоровна стала работать в Доме партийного просвещения обкома партии секретарем-машинисткой. Ей нравилось там, люди подобрались сердечные, заведующий Яков Алексеевич Балагуров ценил ее быстрый ум, хватку, рассудительность, доброту.

— У нашей Ольги Федоровны есть черта, за которую нужно платить чистым золотом, — любил он повторять, — свое личное эта милая женщина всегда подчиняет общественному.

В Доме партпроса часто бывали интересные люди, она слушала их выступления, жалела, что нет Витюши, а иногда и брала его, находила ему укромное местечко — пусть слушает.

Здесь гостеприимно встречали столичных лекторов, писателей. Тут в июне 1938 года бывал легендарный Папанин, начальник дрейфующей полярной станции «Северный полюс», избранный депутатом Верховного Совета СССР трудящимися Карелии.

Но больше всех Виктору запомнился Тойво Иванович Антикайнен. Под несмолкающие аплодисменты он прошел, покашливая в кулак, через зал, сверкнул на лацкане черного пиджака орден Красного Знамени. Лысоватый, чуточку сутулый, говорил по-русски с акцентом. На сцене за кумачовым столом сидели Куусинен, Куприянов, Дильденкин, незнакомые строгие военные в долгополых гимнастерках.

Виктор спрятался в конце зала за кадку с фикусом, слушал внимательно, но понимал не все. Одно знал: Антикайнен, знаменитый красный командир храбрых лыжников сидит перед ним в зале. О нем Виктор аж три раза смотрел кинофильм «За нашу Советскую Родину». «В Антикайнена» они играли зимой, пробираясь на лыжах по холмам за Лососинкой, сжимая в руках самодельные деревянные винтовки. Антикайнен, один из организаторов Коммунистической партии Финляндии, был схвачен сыщиками и брошен в темницу. И вот Советское правительство добилось, чтобы его выпустили на волю. Запомнился рассказ Антикайнена о том, как он поддерживал свои силы в тюрьме, как сумел сохранить здоровье. Каждое утро, просыпаясь на заре, он подолгу делал физические упражнения, обтирался холодной водой. Зимой в холодной и сырой камере длительный бег на месте согревал, ноги не отекали, сердце работало нормально. В глухой одиночке можно было, конечно, лежать, сидеть, но он целый день проводил на ногах. Кто лежал, тот угасал, как костер под дождиком.

…За хорошую учебу Виктора премировали альбомом и большой коробкой с красками. Он тут же принялся рисовать, он уже видел легендарных лыжников, громящих белофиннов в Кимасозере, белые парусники на Онежском озере, первомайскую демонстрацию… Но дело пошло не сразу — краски расползались, фигуры людей напоминали копны сена, пароход «Челюскин», погибавший во льдах, походил на огромного кита с дымящей трубой на спине. Виктор все дни напролет сидел за столом, постепенно, шаг за шагом, осваивал он акварель.