Детство Маврика - Страница 12
- Так какой черт, досточтимый Григорий Савельевич, - удивился Вишневецкий, читая паспорт, - заставил вас покинуть столицу и приехать в Мильву?
- Нужда, ваше высокое благородие, господин пристав. Нужда. Наверно, вы слышали о существовании этой неприятной дамы. Вот она-то и заставила меня искать город, где не столь дороги квартиры и продовольствие, где я смогу открыть мастерскую штемпелей и печатей. Вот я и приехал...
- Благословляю! - Пристав простер руки, снисходительно улыбнулся и поблагодарил за доставленное удовольствие разговором. - Надеюсь, что внук почтеннейшего солдата его величества государя императора Николая Первого вольно или невольно не доставит излишние хлопоты полиции.
- Я уже это сделал, ваше высокое благородие... И не могу поручиться, что не сделаю еще... В губернии - губернатор, а здесь - вы. К кому же я приду, если госпожа судьба снова не захочет улыбнуться вашему покорному слуге?
После ухода Киршбаума Вишневецкий принялся выстукивать пальцами по столу и напевать вполголоса: "Эх, тумба-тумба-тумба, Мадрид и Лиссабон", а затем решил запросить Пермь, а пока установить проверочный надзор за приезжим, оказавшимся слишком безупречным и на редкость благонадежным, что должно вызвать неминуемую настороженность всякого пристава, и особенно замечаемого самим губернатором.
А Киршбаум, великолепно понимая, что это так и будет или примерно так, зная, что слова пристава не могут соответствовать его мыслям, примет все меры, чтобы облегчить полиции проверку.
Дом прокатчика Самовольникова, где нашли временное пристанище Киршбаумы, представлял собой типичное жилище мильвенского рабочего. Это изба-пятистенка, которую называют домом, как и горницу предпочитают именовать залом. В зале-то и разместились Киршбаумы, платя рубль в неделю за постой, чему Самовольниковы, как видно, были очень рады. Недавно построившись, эта рабочая семья дорожила каждой копейкой. Ефиму Петровичу Самовольникову и особенно его жене Дарье хотелось, чтобы приезжие пожили у них подольше. Им продавалось молоко, первые овощи, а самое главное, для них выпекался хлеб, что тоже давало лишнюю копейку старательной хозяйке Дарье Сергеевне. Здесь все приносило радость. И появившийся на окне горшок с геранью, и подаренная на новоселье рябая молодая курица. Далекая от этого уклада жизни, Анна Семеновна говорила Киршбауму:
- А все-таки я верю, что такие, как Самовольниковы, однажды открыв глаза, увидят, как ничтожно то, чему они молятся, и, проснувшись, окажутся в наших рядах. И сколько таких? Усыпленных. Ослепленных. Замороченных.
- Да, конечно, - согласился с женой Киршбаум, желая узнать, была ли она у Матушкиных. - Как твои зубы? - спросил Григорий Савельевич иносказательно.
- Я думаю, они будут болеть не менее недели, - так же иносказательно ответила Анна Семеновна, потому что разговор происходил при Фане, девочке, думающей и понимающей более, чем хотелось ее родителям.
Зубы у Анны Семеновны заболели вскоре после ее приезда. Зубная боль была единственным поводом для встречи с Матушкиными.
Старик Емельян Кузьмич Матушкин в свое время ходил в знатных колдунах по выплавке инструментальных сталей. Хорошо зарабатывая, он позаботился о детях. Сын выучился на инженера по строительству железных дорог. Одна дочь, Елена, - учительница. Вторая, Варвара, - зубной врач. К ней-то и нужно попасть Анне Семеновне. Попасть умно. Не просто завязала щеку и "здрасте, Варвара Емельяновна, я из Перми, партийная кличка "Елена", давайте знакомиться".
Так не могла явиться осторожная подпольщица. И она, "маясь зубами", дождалась, когда сочувственная хозяйка Дарья Сергеевна сказала:
- К доктору бы тебе, девка, надо.
А та, держась за щеку:
- А разве они у вас есть?
- Вот те на. Целых три. Один много берет и плохо лечит. Другой мало берет, но только дергает. А третья - душа человек, Варвара Емельяновна Матушкина, самая дешевая и самая толковая. За малое лечение даже вовсе не берет. Желаешь, сведу?
Это-то и надо было Анне Семеновне.
- Сведи, Дарья Сергеевна. Куда же я одна в чужом городе?
И вскоре Анна Семеновна не по собственной инициативе, а по рекомендации хозяйки квартиры была доставлена к Варваре Емельяновне.
- А я вас еще вчера ждала, товарищ Елена, - сказала Матушкина, разглядывая Анну Семеновну, когда закрылась обитая белой клеенкой дверь зубоврачебного кабинета.
Так началось знакомство и установилась связь Киршбаумов с мильвенским подпольем. Зубоврачебный кабинет соединялся второй дверью с жилыми комнатами Матушкиных. Анна Семеновна получила возможность встретиться с "самим".
"Сам" походил на кого угодно, только не на подпольщика, да еще большевика. Его можно было принять за церковного старосту, волостного старшину, лабазника, за удачливого земского деятеля, вышедшего на покой, и назвать болваном всякого, кто бы заподозрил в этом бородатом, розовощеком, пузатом старике внутреннего врага Российской империи.
Емельян Кузьмич Матушкин был человеком вне подозрения. И если он был в чем-то замечен, то разве только в неразборчивом гостеприимстве и неумеренном хлебосольстве.
В те дни, когда Анна Семеновна лечила "затянувшееся воспаление надкостницы", встречаясь с подпольщиками, новоявленный предприниматель штемпельщик Киршбаум налаживал коммерческие знакомства, избегая ходить по тем улицам, где жили люди, которые будут создавать вместе с ним подпольную типографию.
Между тем в полицию поступали самые приятные для Киршбаума сведения, чему он способствовал на каждом шагу, помогая не очень хорошо маскирующимся агентам. Одному из них он пообещал выбить зубы, если он еще раз посмеет сказать при нем хотя бы одно плохое слово о господине Вишневецком Ростиславе Робертовиче, который непременно будет вице-губернатором. Потому что господин Вишневецкий Ростислав Робертович не просто большой ум, но и большое сердце настоящего русского дворянина, умеющее чувствовать и барина, и мужика, и даже такого, как бездомный штемпельщик Киршбаум. Такие губернаторы, и только такие, как господин Вишневецкий, нужны русскому и всякому народу великой империи.
Пристав Вишневецкий трижды перечитывал донесение, которое прочило ему пост вице-губернатора.
- Хватит искать чертей в кадильнице, у нас есть поважнее дела, сказал пристав своему помощнику по негласному надзору и принялся распекать его за "нераскушенный орешек", за Валерия Всеволодовича Тихомирова, высланного из Петербурга в Мильву. - Уже полгода, и ни одного дельного донесения, ни одной зацепки.
Помощник пристава по негласному надзору молчал, опустив голову. Иного ему и не оставалось.
Тихомиров - юрист по образованию, столбовой дворянин по происхождению, опасный, но неуличенный внутренний враг империи - жил в доме своего отца, генерал-лейтенанта в отставке, тоже подозреваемого в неверности государю, жил, не давая полиции даже самых малейших поводов для подозрения его в причастности к политической деятельности. И даже сам отец протоиерей, бывавший в доме у генерала Тихомирова, отзывался об его сыне Валерии как о человеке, "пострадавшем по облыжному доносу завистников его уму и простоте, свойственной настоящим сынам высшего сословия".
А между тем Валерий Всеволодович уже дважды "пломбировал" здоровый зуб в те же дни и часы, когда Анна Киршбаум лечила "затянувшееся воспаление надкостницы" в зубоврачебном кабинете Варвары Емельяновны Матушкиной.
А рабочая Мильва жила по заводскому свистку. Первый свисток просыпайся, второй - беги на завод, третий - начинай работу. С третьим свистком закрываются ворота проходных.
Ранним утром оживают улицы Мильвы, и особенно те, что ведут к заводу. По ним проходит много рабочих. Смотря по году. Если большие заказы в этом году - завод берет на работу из ближайших деревень и пришлых издалека. А если мало заказов - увольняют и коренных, местных.