Детский сад - Страница 9

Хотя грустью назвать это нельзя. Скорее некая устремленность, мрачновато-торжественная, возвышенная. Глубокое, благородное звучание.

Что это? Милена призвала на помощь вирусы, но ответа они не дали. Нет, не Вагнер. И не Пуччини. Что же это, черт возьми? Милена присела между стойками с одеждой.

Вирусы получили задание пройтись по всем известным темам. В голове активизировалось что-то вроде каталога. Музыка раскрывалась сама из себя, будто цветочный бутон. Вот возникла небольшая заминка — не в голосе Ролфы, а в нотах, — некоторая разбалансировка в теме.

Голос смолк. Но затем начал пассаж снова, несколько в иной форме. «Есть!» — сообщили вирусы и показали: три новых такта совпадают с первыми нотами, с которых начался поиск.

Но это же означает, что — Милена буквально остолбенела — музыка принадлежит… Ролфе! Она ее творит — сама, здесь, сидя в темноте. Мелодия пошла на следующий круг. Ролфа способна на такое? Ведь это вам не мурлыканье в ванной и не пьяный ор.

«Я ее не распознала. Не открыла ее с этой стороны. Но почему она поет здесь? Почему о ней ничего не известно людям?»

Милена попыталась запомнить музыку. Велела вирусам все фиксировать, но даже они не выдержали. Они не были приспособлены к восприятию новой музыки. Для них она была чересчур живой, излишне подвижной, темы переплетались шустрыми змейками. И тут словно щелкнуло: вирусы отказали.

Милена и сама была не вполне привычна к незнакомой музыке. От нее возникало странное ощущение: как во сне, где все сумбурно и вместе с тем проникнуто каким-то неявным, но весомым смыслом. Голос Ролфы внезапно возрос до максимума, как будто покорил горную вершину. У Милены округлились глаза, на них навернулись слезы. Словно некая крылатая сущность, вырвавшись из телесной оболочки, устремилась ввысь, в запредельность, — прямо у нее на глазах.

Пение Ролфы длилось около получаса — одним слитным произведением, из начала в конец. К концу музыка тихо угасала. Потом, совершенно внезапно, пение оборвалось.

— Нет, не так надо! — сказала сама себе Ролфа и, кашлянув, громко втянула воздух. Послышался стук, что-то вроде упавшего стакана. — Да чтоб тебя! — буркнул ее сипловатый голос.

Милена тихо, с нежной задумчивостью, улыбнулась. Свет в окошке успел окончательно потускнеть. Послышалось шарканье: Ролфа направлялась в ее сторону. По щеке едва уловимо скользнули ворсинки ее меха. Милена чутко замерла. Несколько минут сидела затаясь.

— Черт побери, — выругалась она шепотом. И, поднявшись, минуя одну арку моста за другой, улизнула с Кладбища.

Милена отправилась в комнату к своей подруге Сцилле. Сцилла тоже жила в Раковине, только в другом крыле. Дверь она открыла на стук. Сцилла стояла в передничке и жарила на одноконфорочной плитке сосиски.

— Бо-ог ты мой, — протянула она, удивленная не столько визитом, сколько костюмом стражника елизаветинской эпохи. — Ты же говорила, что терпеть его не можешь?

— Точно, не могу, — подтвердила Милена с порога и быстро вошла в тесноватую комнату, задев мечом за косяк. — Сцилла, у тебя есть бумага?

— Что? — Сцилла недоуменно хмыкнула. — Э-э… нет. Откуда? И с чего ты вообще взяла, что у меня может быть бумага?

— Не знаю. Но ты же у нас играешь в «Микадо».

— В «Мадам Баттерфляй», не путай. Страна та же, опера другая.

— Может, вам все-таки выдают бумагу? Ну, ноты там записать, все такое. Ты же как-никак Бестия.

— Милена, с тобой все в порядке? Мы такие же, как все, для нот пользуемся вирусами.

— Ну а достать ее смогла бы? Может, у тебя к ней какой-нибудь доступ есть? — Милена вдруг поняла заведомую безнадежность положения. — Мне бумага нужна, хотя бы немного.

— Для чего? — спросила Сцилла невозмутимо.

— Ноты записать, музыку! — Ладони Милены невольно сжались в кулаки.

— А, это, — вздохнула Сцилла, видимо снимая с себя обязанность делать участливый вид.

— Что это мы, композиторами заделались, что ли? — поинтересовалась она, возвращаясь к сосискам.

— Да нет же, нет! — Милена нетерпеливо дернулась, между тем пытаясь удержать в памяти хоть что-нибудь из музыки Ролфы. — Автор не я.

Сцилла, похоже, такого оборота не ожидала.

— Послушай. Ты или не ты, неважно. Надо сходить в Снабжение и объяснить: так, мол, и так, вирусы не справляются. Говорят, скоро бумаги будет навалом. Появился какой-то новый грибок, специальный…

— Эту музыку сочинил Гэ-Эм! — перебила ее Милена.

— Да ты что? — Сцилла даже слегка оторопела.

— Мне показалось, это именно та самая Медведица, что ходит на все премьеры. Я слышала, как она поет, — просто глаза на лоб лезут! И музыку эту до нее никто не сочинял, я проверяла.

Сцилла взяла подругу за руку и заставила сесть на кровать.

— У-ни-каль-но, — произнесла она. Ей было интересно все, о чем потом можно посудачить.

— Она не из бедных, у нее у самой бумаги хоть завались. Только, я поняла, записывать она не любит. Поэтому просто сидит и поет, одна в темноте. — Милену это почему-то не на шутку задевало. — Музыка — просто чудо! Я ничего не понимаю: вот так сидеть и петь, и чтоб никто не слышал! Почему она не хочет, чтобы о ее таланте узнали все?

— Хочешь сосисок? — вкрадчиво спросила вдруг Сцилла. — Мне одной все равно не управиться: я сегодня солнечную ванну принимала. А то и оставайся, хочешь?

Милена кивнула. Под шипенье сосисок, распространяющих по комнате аппетитный аромат, она попыталась напеть что-нибудь из услышанной музыки. Куда там: выходило как-то блекло и немощно.

— Как вы с ней познакомились? — осведомилась Сцилла, раскладывая сосиски по тарелкам.

Милена рассказала о той встрече на Кладбище.

— Она говорит, что там прячется.

— Тогда, значит, никому об этом ни слова, — предупредила Сцилла, передавая Милене тарелку с едой. Тарелки приходилось держать перед собой, сидя на кровати. У Сциллы не было ни стола ни стульев. С видом факира она извлекла на свет скукоженную загогулинку: то, что когда-то было вилкой. — Эта, сдается мне, твоя, — сказала она сочувственно.

Милена не обратила внимания; за едой она все продолжала говорить о Ролфе: и о «Летящем орле», и о его завсегдатаях. Сцилла не перебивала; наоборот, подбадривала, поковыривая еду в тарелке: «Ага, и что? А дальше?»

Милена рассказала все — и про перхоть, и про виски, и про кроссовки, и, конечно, про голос. Больше всего, конечно, говорилось о музыке. Когда они расставались, Сцилла даже довела Милену до двери под локоток, словно та не смогла бы дойти самостоятельно.

МИЛЕНА, НАХМУРИВШИСЬ, добралась до своей кровати, нахмурившись, разделась. С отрешенным видом, как будто пребывая в ином мире. Задув свечу, машинально пригасила фитилек смоченными пальцами. И нырнула под стеганое покрывало, чувствуя, как в животе урчат сосиски.

В голове все звучало пение Ролфы. Она вдруг представилась в виде Брунгильды: крылатый шлем и копье, мех клочками торчит из-под нагрудника. В полудреме Милена мечтательно улыбнулась. Представилось, как она уютно устроилась у Ролфы на животике и ладошкой отряхивает перхоть. Мягко так, тепло, а она ее поглаживает, поглаживает… Вот она приобнимает голову Ролфы…

«Маркс и Ленин, боже мой! — Милена рывком села на постели. — Да у меня же к ней половое влечение!»

Иными словами это не выразишь. Ее страстно влекло к этому громоздкому, мешковатому телу. Хотелось с ним проделывать самые разные, очень странные вещи.

«Нет, так нельзя», — спохватилась Милена, пытаясь заглушить в себе эти чувства.

«Вспомни, какие у нее зеленые, щербатые зубы».

Нет, никакого отторжения все равно не возникало. Как тянуло к ней, так и тянуло.

Она здоровенная, вся в шерсти.

«Ну и что с того! — чуть ли не со злорадством отозвалась в Милене какая-то тайная часть ее сознания. — Вот удивила».

У нее перхоть!

«Да, по всей поверхности. Бе-е-е. Сплошняком».