Детский сад - Страница 127
И Милену-актрису пробрал холодок неожиданной робости. Ее раскусили, можно сказать ее видели насвозь. Маска оказалась полупрозрачной. Момент, отведенный на быстрый, требующий находчивости ответ истек, и Ролфа отвернулась. Тем не менее актриса из-за своей маски, неважно, полупрозрачной или нет, продолжала наблюдать. Полярница, дородная, грубоватая на вид. «Медведь, Влюбленный в Оперу», знаменитый персонаж Зверинца.
— Ах ты сучара, — пробормотала себе под нос Гэ-Эмка.
— Это вы мне? — осведомилась актриса.
«Милена, ну ты же сама знаешь, что нет! Зачем везде изыскивать повод для того, чтобы обидеться?»
— Что ты! — улыбнулась, поднимая бутылку, Ролфа. — Это я бутылке из-под виски. Вот, пустая совсем.
«Она намекает, что видит тебя насквозь и то, что она там видит, ей нравится. И она хочет, просто жаждет понравиться тебе».
Воодушевленная силой своего влечения, Ролфа бесшабашно швырнула бутылку из-под виски и демонстративно выждала, пока та разобьется, как будто эксцентричные выходки и резкие звуки могли говорить там, где обычных слов не хватает.
«Если б это происходило со мной сейчас, Ролфа, я бы просто рассмеялась и спросила, как тебя зовут. А потом села бы рядом и прямо сказала, что ты просто замечательная и что я это поняла с первой же минуты. И мне наплевать, что ты в меху, и клыкастая, и кроссовки у тебя ношеные-переношеные. И мы бы сели рядом и несколько часов болтали о музыке, а потом бы я сказала: «Слушай, а пойдем чего-нибудь шандарахнем, раз уж ты так к вискарю неравнодушна!» И мы бы просто подружились, с самого начала. И знаешь, Ролфа, почему сейчас бы я запросто смогла вот так поступить; почему я стала не такой, как прежде? Потому, что такой меня сделала ты. Причина в тебе.
Мне больше не хочется вспоминать. Не хочется видеть все те напрасные хлопоты, и боль, и ожидание. Я просто хочу чувствовать твои объятия. Хочу гладить мех у тебя на руке и делать, что в моих силах, чтобы тебя сберечь. От того, что будет. И на этот раз, уж на этот-то раз я бы знала, как поступить; уж у меня бы теперь понапрасну ничего не пропало, прахом не пошло. Я бы сказала: «Давай дождемся, когда у людей опять появится металл, и твоя Семья будет вынуждена протянуть наконец руку Консенсусу». Сказала бы: «Давай видеться не часто — пусть урывками, пусть от случая к случаю. Но только не убегай, не скрывайся, не оставляй меня, пока наконец не покажешь им, твоему отцу с сестрицами, что твоя музыка действительно пробивает себе дорогу, что она состоялась, получила признание. А на Считывание я бы тебя не пустила, ни за что».
Ролфа подняла бутылку.
— Бог, — произнесла она, — определенно был самогонщиком!
Она широко, открыто улыбнулась, и Милена-актриса разглядела и жутковатые зубы, и перхоть, и наконец в достаточной мере расслабилась, поняв, что странноватое это создание относится к ней вполне дружелюбно.
— Ты здесь что, живешь? — спросила Милена-актриса, делая шажок вперед. Ее вдруг щекотнула смешливость, и какая-то детская зачарованность происходящим, и еще что-то сладкое и нежное где-то внутри, что она прятала и оберегала.
«А может, и нет; может, я бы и не стала ничего менять, — подумала Милена Вспоминающая. Сердце заныло от любви к ним обеим. — Может, лучше всего, чтобы именно так оно и происходило, вкрадчивой ощупью, как в незримых тенетах. А не так чтоб напролом, искушенно, по-деловому».
На лице у Ролфы появилось выражение, так хорошо теперь знакомое Милене Вспоминающей: выражение необыкновенно трепетной нежности, бесхитростной доброты; наивного желания того, чтобы мир для них был устроен лучше. В глаза Ролфе лезли ворсинки, и она моргнула.
— Да уж лучше б так, — сказала она с грустноватой улыбкой, видимо позабавленная вопросом. — Нет, на самом деле я здесь прячусь. Ну, коли уж ты совсем ничем не травишься, то, может, тебя хотя бы это заинтересует. На-ка вот, взгляни.
И она протянула партитуры.
«А я и забыла, — подумала Милена Вспоминающая. — Уже тогда между нами искрой сверкнула музыка. Музыка, которая соединит, и разлучит, и удержит нас вместе на всю жизнь».
Бумага была гладкая как кожа и еще теплая от прикосновения Ролфы.
— Я вижу, чтение партитур не составляет для тебя труда, — сказала Ролфа, как бы подразумевая, что все остальное составляет. Теперь было просто и понятно, что Ролфа среди них двоих за старшую, что верховодит именно она.
«Я-то считала, ты у нас просто большой ребенок, — думала Милена Вспоминающая. — Какая в тебе бездна, Ролфа, я тогда и не знала. Ты же гений.
Гениальность просматривается в твоей жестикуляции, в каждом движении руки. Тебе ведомо, кто ты и что ты, и ты знаешь, что «эго» — враг твоей истинной сущности. Поэтому ты защищаешься от него — от гордыни и апломба — и направляешь, управляешь мной нежно-нежно, и так же нежно меня желаешь. Ты знала, кто я, Ролфа; и знала, что способна заставить мое тело, мою душу расцвести. Я по-прежнему хочу тебя, Ролфа. Я хочу чувствовать твою руку на моем теле, на цветке у меня между ног. Желание подобно нарыву, жаждущему лопнуть.
И хитрая, ох и хитрющая же ты была: петь, зная, что только музыкой меня можно завлечь и удержать. Удержать нас обеих. Ты пела, показывая мне то, что тебе уже известно. И музыка, которая в тебе, нашла свою избранницу».
А призрак снова запел, взывая из прошлого:
Обещания вечности с паузами тишины.
ВНЕЗАПНО ЕЙ УЛЫБНУЛОСЬ ЛИЦО Джекоба с усталыми глазами.
— У меня для вас сообщение, Милена.
«Это уж про меня, с вашего соизволения».
«Нет, нет, нет, нет!» — нетерпеливо орал режиссер.
— От мисс Пэтель, — сказал Джекоб.
— Может, рукавички тебе выдать? — спросила Зои вполне дружелюбно в семейной столовой. Она передала Милене заношенные перчатки с отрезанными пальцами. Перчатки доброты.
«Нет, не рукавички. Palcaky».
Милена с Ролфой снова обедали в парке на Набережной. Рука об руку гуляли у буддистского храма и смотрели на акробатов. Вместе под цокот конских копыт тряслись на заду мусоровозки, возвращаясь с ночного рынка.
— А теперь, — сказал Джекоб, — благодаря вам с Ролфой, я во сне еще и слышу музыку.
И они с Миленой опять вышли на вечернюю улицу, с грустными мыслями о Ролфе. Теперь о Ролфе печалилась уже вся река, и небо, и птицы. Джекоб напоследок легонько стиснул Милене руку, передавая ей на этот раз маленькое золотое распятие.
— Ну все, пора бежать за сообщениями, — сказал он и повернулся, а Милена увидела, как в окнах здания пожаром полыхнуло закатное солнце. Джекоб шагнул в огонь, и его поглотило пламя. На мгновение огонь вспыхнул ярче.
— Пожар! — кричала Сцилла. — Горим!
Суматошным звоном зашелся колокол, и Милена опять оказалась снаружи, в холодной темени.
Сцилла открыла коробку, в которой оказалась гладкая как кожа бумага, и передала ей.
— О-ой, Сцилл, — сказала Милена признательно. — Кто же это все сделал?
— Да так, мы, Вампиры, — ответила та. — Вампиры Истории.
В лунном свете, свете прошлого, лицо у нее было ярким и вместе с тем иссиня-бледным.
Прозвучал горн: отбой тревоги. И грянул раскат труб: снова началась «Комедия», и небо заполнилось пламенем. Шла сцена «Ада». Сонмы душ, уподобленные пушинкам одуванчиков, невесомо роились, навек исчезая в огне вместе со своими грехами и прегрешениями, среди созданной мыслью вселенной. А от чего же, получается, возник огонь?
— Ты собак любишь? — спросил мужик в телогрейке. Он тоже был в огне; глаза лихорадочно блестели. На его голос грузно обернулась пьяная Ролфа и с помутневшим взором стала поднимать стол.
«Она не ту потную пьянь собиралась прихлопнуть, — поняла Милена. — Она хотела прихлопнуть меня».
А за рекой словно бы всплыла картина парка, с нарезающим по нему круги малышом в ковбойской шляпе.
— Паль-ма! Паль-ма! — звонко пел малыш.