Дети Снеговика - Страница 3

— Ну-с, мальчик и девочки? Все готовы? — вопросил он.

Я сидел и тупо пялился на маску, слушая, как снег бьется в окно, а все остальные схватились за карандаши, чтоб хотя бы их опробовать. Мне очень хотелось отвернуться — я даже приказывал себе это сделать. Но никак не мог оторвать от нее глаз. Пустые глазницы притягивали мой взгляд, как черные дыры, в которые засасывается свет. Откуда-то издалека до меня донесся голос доктора:

— Одна двенадцатая на минус одну восемнадцатую.

— Минус одна двести шестнадцатая, — выпалила Тереза, прежде чем чей-нибудь карандаш коснулся бумаги. За своим она даже не потянулась.

Доктор занес очко в счетную таблицу и продолжал. Весь смысл раунда на скорость состоял в том, чтобы отсеялись слабейшие. Я все еще находился под впечатлением от той клыкастой злобной рожи и не был готов отвечать.

— Репортеры «Вашингтон пост», которые…

— Бернстайн, Вудворд,[4] — ответила Тереза. Еще очко.

— «Инаугурация». Дать определение. Произнести по буквам.

Это было особенно жестоко, потому что девять месяцев спустя, в разгар предвыборной кампании любой из присутствующих ответил бы не задумываясь. Зато теперь-то уж все запомнят, что Тереза Дорети самая первая узнала и значение этого слова, и как оно пишется.

К тому времени, как я вышел из ступора и побил Терезу в ответе на вопрос по географии Мичигана — об острове Макинак, было уже слишком поздно. Я схватил карандаш, пренебрегая калькулятором — если тебе без него не обойтись, значит, ты обречен, — и начал топить остальных одноклассниц во время раунда лексических задач. Я и близко не подошел к тому, чтобы нагнать Терезу. Но все-таки посмотрел на нее один раз на подходе к финишу и неожиданно для себя улыбнулся. Она моментально улыбнулась в ответ. Тут пролетел следующий вопрос, и мы бросились за ним вдогонку.

На исходе дня доктор Дорети повел нас всех на Сидровое озеро кататься на коньках. Тереза укатила далеко вперед, а я тащился в хвосте. Я был рад, что оторвался от стайки девчонок, и ковылял в одиночестве, пока не упал и не понял, что лежу ничком на льду, крепко зажмурив глаза. Упал — это еще куда ни шло, но мне вовсе не хотелось заглядывать в глубь озера. Когда же я все-таки открыл глаза, мой взгляд уперся в лед, серый и тусклый, как сталь.

Отец как-то сказал мне, что это озеро — плод человеческих рук, и я воспринял это буквально, то есть что какие-то люди почему-то оставили там свои конечности и из них выросло озеро. Правда, я не столько боялся входить в него летом, сколько зимой скользить по нему на коньках. Я не хотел, чтобы из-подо льда что-нибудь вылезло и утащило меня в глубину. Но еще больше я не хотел увидеть там ничего такого, что могло бы это сделать. Загребая варежками, я с трудом поднялся на ноги и заскользил вслед за удаляющейся компанией.

И вот появился Снеговик, хотя его еще никто так не называл. Никто не посылал оперативные группы на его поиски и не устраивал в школе экстренных собраний по его поводу. Психологи не составляли его психологических портретов. И никто не высказывал гипотез о том, что он проделывал со своими жертвами в те дни, а порой и недели, что протекали с момента похищения до того, как их бездыханные, но не отмеченные следами насилия тела в опрятных одеждах обнаруживали мирно покоящимися на снегу.

В Луисвилле будет ждать Лора — в заляпанном краской коротком комбинезоне, в который она влезает по вечерам после ужина, с заколотыми на затылке темными волосами под красно-черной банданой. В постели, с банджо на коленях — на банджо она упражняется исключительно в постели — и со стаканом пива «Роллинг-Рок» на ночном столике. Я знаю, что она ждет моего звонка. Что ж, сам виноват. Против всяких ожиданий я оказался на редкость хорошим специалистом в технике супружеской жизни: ужины при свечах, объятия со спины за готовкой еды, запасной «Роллинг-Рок», который я оставлял ей на столике, когда спускался рисовать.

Родители тоже будут ждать — в Лексингтоне, они-то не будут делать вид, что не ждут. Мать вообще не хотела, чтобы я сюда ехал. Она уверяла, что я снова стану таким. Таким — то есть зацикленным на иллюзиях, что в ее системе координат означает «заблуждение, что Детройт имеет какое-то отношение» к той кутерьме, в которую я, по ее опасениям, превращаю свою жизнь.

Набираю свой домашний номер и жду. Три гудка. Четыре. Я уж было понадеялся, что Лора еще не пришла, что у «пырейного» бэнда,[5] в котором она шесть вечеров в неделю играет в клубе «Секретариат», сегодня убойный концерт и как раз сейчас она лабает на бис и сценично флиртует с толпой, посылая в нее сквозь дым тот медлительно-томный смех, который исходит оттуда, куда мне не добраться, а придя домой, нажмет кнопку автоответчика, услышит мой голос и поймет, что я тут же перезвоню. Я всегда перезванивал. И я перезваниваю.

На автоответчике у нас вместо текста перед сигналом только Лорино банджо.

— Это я…

Но не успел я наговорить: «Я соскучился, прости, мне холодно, дороги разбиты, земля смерзлась и почернела», — как в эфир прорвался голос Лоры:

— Ты забыл заплатить за телефон.

— Прости.

— Прости, прости… Что еще от тебя услышишь, Мэтти.

Дальше — знакомое долгое молчание. Я слышу ее дыхание. Вижу, как она поправляет свалившуюся с плеча лямку комбинезона, ощущаю, как мне в руки сыплется имбирное печенье. Чувствую запах пива и наканифоленных струн.

За тысячу миль от меня, в своей постели, в своей комнате, в своей жизни Лора начинает напевать себе под нос. «Голубую луну Кентукки». Верхнюю партию, которую она исполняет на эстраде. По телефону, в отрыве от всего, мелодия звучит жутковато, как ультразвуковой свист приближающейся летучей мыши. Я задаю какие-то вопросы о концерте и умолкаю. А потом снова принимаюсь объяснять, почему мне надо было сюда приехать, почему этот уикенд в этом городе, вдали от всех — лучший подарок, который я мог сделать себе на день рождения. Но мои объяснения звучат малоубедительно — даже для меня самого, и ни одно из них не заполняет ни пяди пустоты, стену которой мы планомерно возводили между собой в течение неполных семи лет.

— Я никогда не рассказывал тебе историю цикла «Разыскиваются»? — спрашиваю я ни с того ни с сего, но пение не прекращается, хотя я знаю, что Лора слушает. А может, она ушла и уже слишком поздно. Но я в любом случае должен ей рассказать. — Лора?

Лора все поет — о парне, бросившем девушку, — но без всякого подтекста. Такова уж природа «пырея»: в репертуаре Лоры нет ни одной песни, которая сегодня вечером не могла бы отрикошетить в меня.

Я закрываю глаза и вижу, с какой легкостью все эти бесплотные руки вылезают из тех мест, где я их похоронил, и сквозь два последних десятилетия тянутся ко мне с мольбой.