Дети пустоты - Страница 8

– Да нет, – все еще не глядя на своего обидчика, нехотя отвечает Губастый. – Они просто решили жить по-старинному. Так, как наши предки жили. Мужик, которого мы… ну, ограбили, он, я так понимаю, должен был эти книжки распространять. Там, на Уссури, деревня целая. Живут, огороды у них, дома, коровы, свиньи, лошади. На охоту ходят. Им губернатор, я фамилию забыл, столько земли выделил, они пишут – с небольшую европейскую страну. Рядом с поселком Таежный.

– Это где? – спрашивает Сапог.

– Под Хабаровском, тут написано.

– Тиха-а! – недовольно рычит Тёха. – Мешаете.

Мы замолкаем и молчим долго. И, пользуясь этим всеобщим молчанием, непоседливый Хорек влезает со своим вопросом:

– А че такое Уссурия?

Хорек из нас самый маленький, ему, как мы думаем, лет восемь-девять. После того как Тёха врубился за нас с Губастым и спас от тех отморозков, образовалась наша бригада. Мы месяца три жили в Сокольниках, благо лето и осень были очень теплые. В конце сентября, к нам тогда уже присоединился Сапог, пришлось искать капитальное убежище, «берлогу на зиму», как сказал Тёха. Тогда-то мы и наткнулись на этот подвал, а в подвале – на Хорька.

Дело было так: проникнув в подземелье, мы запалили свернутые в кульки газеты – так они дольше горят – и бродили по комнатам, осматриваясь. В подвале было тепло, сухо и тихо, насколько вообще может быть тихо в подвале огромного жилого дома.

Губастый углядел на стене рубильник и, поскольку ума у него в голове хватало только книжки читать, тут же дернул за него. Под потолком сразу в трех комнатках зажглись тусклые лампочки. Тёха, задушенно матерясь, надавал Губастому пенделей и свет вырубил.

– Электричество – это значит счетчик, – объяснил наш бригадир, немного остыв. – Лампочка горит, счетчик крутится. Запалят нас, понял?

И вдруг из темноты послышался слабый гундосый голосок:

– Не запалят. Я много его включаю, а то страшно…

Обладатель этого голоска нашелся в углу, на теплых трубах, поэтому мы его сразу и не заметили. Завернувшись в вонючую дырявую кофту, весь в расчесах и вшах, он отлеживался тут уже несколько дней. Когда Тёха заставил его подняться и снять тряпье, все мы хором сказали: «Капец!».

Хорек оказался очень худым пацаненком с куриными какими-то лопатками и ребрами. Но не это нас удивило, видали мы пацанов и дохлее. Все его тело покрывали сплошные синяки и рубцы, а на мосластой ноге чуть выше колена сочился сукровицей здоровенный порез.

– Это кто тебя? – хмуро спросил Тёха.

– Мам-мка… – шмыгнул носом Хорек и скривился. – Холодно… Кашляю я.

– Губастый, дуй в аптеку, купишь сумамед, шампунь «Ниттифор», йод, бинты и стрептоцид. Усек? – Тёха накинул на Хорька кофту, брезгливо держа ее двумя пальцами. – Пятёра… Нужны ведра. Или тазики. Найдешь?

Я кивнул. Оббежать окрестные помойки – пара пустяков, и где-нибудь обязательно найдется то, что надо.

– Только грязные очень не бери, – сказал вдогонку Тёха. – Нам самим из них потом мыться… Все, пацаны, зимуем тут.

Горячая вода в подвале нашлась – старый кран на одной из труб по требованию исправно выдавал мощную гогочущую струю. Спустя пару часов отмытый, перевязанный, накормленный едой и лекарствами Хорек, тогда еще, впрочем, не бывший Хорьком, сидел на перевернутой детской ванночке, которую я нашел в соседнем дворе, и радостно шмыгая, гундосил:

– Пацаны, ну вы зыкинские… Пацаны, вы же меня не бросите, а? Пацаны, а дайте еще пожрать. Там сало в пакете. Ну пацаны-ы…

Он уже порядком всех достал, и никто не обращал на него внимания. Тогда, не переставая нудеть, он самостийно сунулся в пакет. Тёха, молча куривший в стороне, перехватил руку-палочку вырвал из пальцев кусок грудинки, но Хорек проявил чудеса изворотливости и впился в сало зубами, буквально повиснув на нем.

– Да на, жри! – рассердился Тёха. – Обдрищешься потом. Хорек вонючий!

Так с той поры и пошло – Хорек.

Мне его жалко. Нам всем его жалко. Я своих родителей не помню, Сапог тоже. Мы – отказники, коренные детдомовские обитатели. У Тёхи отец и мать погибли. У Губастого бабка была, да померла. А вот у Хорька имелась мать, настоящая, живая, но… Но лучше бы ее не было!

Пацан с самого рождения жил за шкафом, никогда не жрал досыта. По его рассказам выходило, что мать бухала по-черному, водила дома такие хороводы, что соседи ОМОН вызывали. И еще она его била по пьяни. Наверное, думала, что это ее сын, Хорек, виноват в том, что она такая…

– Не Уссурия, а Уссури, – наставительно объясняет Губастый. – Это речка такая, большая. На Дальнем Востоке. Там тигры водятся, а в тайге растет виноград и женьшень.

– Ладно звездеть – виногра-а-ад, – недоверчиво тянет Сапог.

Это он зря. Если Губастый чего-то прочитал, а ему не верят, он обижается и доказывает свою книжную правоту до упора.

Вот и сейчас, выпучив глаза и брызгая слюной, он начинает молотить, как из пулемета, про Уссури, Уссурийский край, про тамошнюю природу, про тайгу, про каких-то хунхузов, казаков с лампасами желтого цвета и про все остальное.

– Как поедем? – обрывает его Тёха.

– На электричках, – пожимает плечами Сапог.

Я представляю в голове карту России, прикидываю расстояние от Москвы до Дальнего Востока и присвистываю. Пересаживаясь с электрички на электричку, добираться мы будем месяц, не меньше.

– В жопу электрички, – веско говорит Тёха. – На поезде поедем. Как люди.

Вот это да! К новой жизни – на поезде! Мы радуемся. Правда, из всех из нас документ – свидетельство о рождении – есть только у Сапога. Он, когда из своего воронежского детдома дергал, прихватил. А без документов, как известно, билеты не продают. Но выход находится быстро.

– Там, на кассе, когда очередюга здоровая, теткам не до проверок. Напишем на бумажке номера, фамилии придумаем, скажем, что на экскурсию от школы едем, – Губастый увлеченно размахивает руками. – А в поезде, если проводники привяжутся…

– Хватит базарить, – обрывает его Тёха.

А и правильно, чего тут разжевывать, народ подобрался грамотный, всем все ясно.

За билетами отправляются Сапог, Хорек и Губастый. Мы с Шуней собираем шмотье, а Тёха идет «в тайник» – забирать наши сбережения.

Тайник он устроил в соседнем доме, под лестницей. Когда-то там стояли коляски, потом дворники хранили всякую подметательную муру, а когда наступили нынешние мутные времена, дверку в скособоченный закуток сломали, местные алкаши зассали все углы, жильцы свалили туда ненужный хлам – старые колотые унитазы, забитые шлаком батареи, сломанные табуретки, и помещеньице превратилось в кладбище домашней рухляди. Вот там-то, в самых непроходимых дебрях, в пыльных и заросших кружевами ржавчины глубинах древней газовой плиты, Тёха и хранил заработанное бригадой бабло.

О тайнике знали двое – сам Тёха и я.

– Если че, деньги достанете и поделите, – сказал он мне однажды, показывая свою ухоронку.

Я не стал уточнять, за что мне такое доверие, не стал спрашивать, что значит «если че», просто кивнул, и на этом разговор был окончен.

Барахла набирается изрядно – три здоровые сумки и чемодан. Мы с Шуней запарились укладывать все это, но, когда заканчиваем, является Тёха, оглядывает плоды наших трудов критическим прищуренным оком и недовольно бурчит:

– Вываливайте!

Шуня встревает – ни за что, мол, мы столько с Пяточкиным пахали, а теперь все по новой?

– Вываливайте, – повторяет Тёха, но, как мне кажется, уже не так уверенно.

Тряся своими рыжими хвостиками, Шуня опять тараторит, что мужики ничего не понимают, что свой запас карман не тянет, что вещи беречь надо, что неизвестно, какие холода и беды нас ожидают, и все, что ее, Шуниной, бережливой рукой собрано, может нам пригодиться, а кроме того, когда наступит черный день, что-то из вещей можно будет продать.