Дети Ивана Соколова - Страница 4

И мы пошли, сами не зная куда. Одной рукой я тянул Олю, другой — узел. Вскоре Оля остановилась и сказала:

А киса где?

Оля, милая, идем, — просил я ее.

Она не двигалась с места. Тогда я оттащил узел. Подбежал к Оле, поднял ее и понес к тому месту, где оставил узел.

По обе стороны улицы хлестал огонь, горели и дымились дома. Летели искры; того и гляди, попадешь под раскаленную головешку. На нас сыпались стекла. На зубах хрустела сухая кирпичная пыль.

Только мы прошли, как сзади с грохотом рухнула высокая стена, и нас снова окутал пыльный известковый туман.

Оля плотней прижалась ко мне, и я чувствовал, как дрожат ее ножки.

Впереди виднелись раскаленные каменные глыбы. Мне казалось, что сейчас у меня начнет трястись голова, и так захотелось обхватить ее руками.

— Эй, мальчик с пальчик, девочку не урони! — крикнул какой-то человек, пробегая мимо.

Он даже не обернулся. А я успел заметить, что был он в трусиках и в одной руке держал какой-то длинный круглый футляр.

Я с облегчением опустил сестру на землю у узла. Около нас оказался чужой дяденька. Он не спешил, как другие. Был он невысокого роста и с бородкой. На его плечи была накинута длинная шуба, а в руке он держал круглую меховую, очень важную шапку. Он начал жалеть нас и называть «детками». Помнится, что он начал говорить о подвале какого-то невысокого дома, где он накормит нас тыквенной кашей и уложит спать; этот подвал бомбы не разворотят, так как там какие-то толстые стены.

Я тогда еще всем верил. А дяденька этот гладил Олю по головке и все сокрушался, что на ней только ночная рубашечка. Потом он схватил узел, вытащил мамину белую шаль, сложил ее и накинул Оле на плечи; потом вытащил мамин воротник, встряхнул его и снова всунул в узел вместе со своей круглой шапкой.

— Вы постойте здесь. Я узелочек-то отнесу и сейчас же за вами приду.

Он говорил, а сам все вытирал рукавом шубы свое потное лицо.

— Я сейчас, сейчас, одну минуточку, — кричал он, подбирая полы своей длинной шубы.

Он исчез с узлом так же быстро, как появился.

Долго стоял я с Олей, не выпуская ее руки из своей. Потом вспомнил о часах. Приложил их к уху. Тикают. И дал Оле послушать папины наградные «тики-таки».

Я говорил Оле, что скоро мы вволю напьемся воды, и будем есть кашу, и я ей достану новую ложку для каши…

Не спеша, по-своему, я укутал ее в шаль; концы шали связал за спиной. Хоть и упадет искра, так не обожжет.

Говорил с Олей, а сам нет-нет, и приложу часы то к одному уху, то к другому. Они словно говорили мне: «Отец жив, отец жив» и «ты, мальчик, еще не оглох, не оглох». Но в ушах все звенело.

Я долго ждал, потом начал считать. Сбивался со счета, снова считал. Отсчитаю, заложу палец и опять считаю. А чужой дяденька все не появлялся. Хорошо, что хоть часы ему не достались.

Наконец решил: хватит ждать, и снова потянул за собой Олю. А она, как и раньше, упирается и ни с места. Я поднял ее на руки и понес.

— Хочу к маме, хочу к маме! — кричала Оля.

Она давилась криком. Ее личико опухло от слез. Я нес ее не останавливаясь.

Мне казалось, что мы ушли далеко от того места, где меня обманул дяденька. У меня онемели руки. Тогда я опустил Олю и даже рассердился на нее: я ей «иди», а она все кричит «домой!». Как бы мне втолковать ей, что у нас больше нет дома? Только одни папины часы остались. И папа есть у нас. Зенитчики отгонят фашистов, и мы найдем папу или папа найдет нас.

Оля присела на корточки, а я ее потянул за собой. Брал на руки и снова нес, стараясь не упасть, не свалиться в яму.

Тяжело было идти по вязкому, расплавленному асфальту. То и дело я на что-то натыкался; под ноги попадали какие-то обгоревшие бревна, доски поваленных заборов и сбитые телефонные столбы. Я обходил раскаленные листы кровельного железа.

У меня тогда впервые в жизни были при себе часы, но я сбился не только со счета, но и во времени: так было светло от ракет, от пожаров, от зарева.

Как и днем, гудели самолеты. И только далеко в темной высоте скрещивались и вновь расходились лучи прожекторов.

Мимо нас пробегали люди. Они искали бомбоубежища, исчезали в подъездах домов, прыгали на тротуар прямо из окон первых этажей, окликали и догоняли друг друга.

Кто-то кричал надрываясь.

Пробегут — и опять никого нет. Потом снова появляются люди, отбрасывая от себя то длинные, то короткие тени.

Мне стало так страшно, когда я подумал, как же мы будем жить без мамы! Что будет с нами, куда идем, кому нужны? Я не знал, что мне и придумать.

Папа нас защищает, а где он, папа? Должно быть, стоит на посту, а может быть, дерется с врагами.

Только вспомнил я папу, а в это время какая-то обезумевшая женщина толкнула меня, чуть не сбив с ног.

…Бегут пожарные. Один из них, с красным лицом, одной рукой приподнял Олю, другой ухватил меня и перенес через горевшие, наваленные друг на друга бревна, должно быть приготовленные для постройки. Он поставил нас наземь, приложил по-военному руку к своей блестящей каске и сразу же исчез.

Я старался ни о чем больше не думать и не смотреть по сторонам: и так нос разбил и Олю чуть не уронил.

Хорошо, что дядька в шубе освободил меня от узла. С узлом и с Олей мне бы вовсе не справиться.

Вдруг я почувствовал, что делаю последние шаги, ноги подкашиваются. Больше не могу тащить Олю. Болели локти, подгибались колени и ныла спина. Никогда не думал, что сестренка такая тяжелая. И на руки ее не подниму. Иду и плачу.

Тогда я решил схитрить: отойду на несколько шагов вперед и позову Олю. Хоть и упрямая девчонка, а не захочет же остаться одна и подбежит ко мне. Когда в догонялки играли, она как бегала! Вот и дойдем мы, как все, к берегу Волги.

Так и сделал: отошел на несколько шагов вперед, обернулся и позвал Олю. Потом снова шагнул и опять позвал. Я ждал — сейчас она пойдет за мной.

Опять загудели самолеты. Совсем рядом ослепительно вспыхнула ракета.

— Оля, ложись! — крикнул я что есть силы и сам прижался к стене.

Фашисты отбомбили, и в воздухе еще сильней запахло горелым.

Я посмотрел назад и обомлел. Тот же забор, все на месте, только нет моей Оли.

Как это было страшно!

Где же она, притворщица? За мной не идет, меня не слушается, еще вздумала в прятки играть.

— Оля! Оля!

Сколько раз папа и мама говорили мне, чтобы я не оставлял Олю.

Я облазил все кругом. Куда же она делась? Ведь самолеты бомбили не здесь. Не подхватили же ее фашистские летчики. Я хорошо знал, твердо был уверен, что с Олей ничего не может случиться. Ее не могут убить, ее не посмеют тронуть никакие осколки. Ведь она такая маленькая.

Я решил больше не звать ее, а прислушаться.

Ну что стоит тебе, Оля, заплакать?

Прислушался и услышал, как шипит огонь и, пылая, потрескивают балки; что-то загромыхало и рухнуло, а после этого мне даже почудилось, что совсем рядом со мной застрекотал кузнечик.

«А вдруг если не Олю, так пожарного встречу, он мне поможет», — подумал я и оглянулся.

Пожарного не было, и я остановил мужчину, который вялой походкой проходил мимо. Он весь был в известке.

— Дяденька! Вы тут маленькую девочку не видели?

Тот с удивлением посмотрел на меня.

— Вот так на спине шаль повязана, — показал я ему.

А он только пожал плечами и пошел дальше, ничего не ответив.

И тогда я вспомнил о бинокле. Не сны бы им разглядывать, а сейчас бы посмотреть кругом.

Я увидел дом с отвалившейся стеной. Лестница. И мне почудилось, что Оленька, закутанная в шаль, стоит там на ступеньках. Я взобрался на лестницу, всю заваленную битой штукатуркой и кирпичом, но сестры там не было.

«А может быть, к дому затопала? Ведь недаром все время домой просилась», — подумал я.

Из-под моих ног выпорхнула птичка. Я почувствовал, как она коснулась крылом моей щеки, словно хотела прижаться, ища защиты. Она села мне на плечо, но тут же опять взмахнула крыльями и заметалась. Грачи, голуби и другие птицы не боялись нас больше. Они стали совсем ручными: то садились на карнизы, то стремительно носились в горячем воздухе, не зная, куда податься.