Дети Гамельна - Страница 5
Крысолов пришел взыскать долг и проценты.
Никто так потом и не вспомнил, кто первым крикнул «Бей его! Крысолов вернулся!». А может, вспоминать не хотел. Потому что когда толпа переборола робость и качнулась в едином порыве к музыканту, стаей крыс, набегающих на мешок с зерном, Крысолов кротко улыбнулся гамельнцам и поднес к губам флейту.
Теперь ее высокий напев повелевал отнюдь не крысами.
Ноги сами понеслись в пляс под странную мелодию. Рваный ритм затягивал, заставлял бездумно дергаться всем телом, выбрасывая вверх руки, приседая, тряся головой…
А еще к Крысолову сходились со всего города дети. Совсем малыши и чуть постарше. Даже почти взрослые были. Дети окружали музыканта безмолвным кольцом, следя за каждым движением, и ни единой мысли не было в их светящихся глазах. Только слепое обожание и бездумная вера.
Бургомистр лишь плотнее нахлобучил на гудящую голову подушку, его ноги выбивали дробь по солидной дубовой спинке кровати. Оказавшийся на рыночной площади барон, что в который раз рассказывал благодарным слушателям, как он ловко с безродным бродягой разделался, в панике попытался укатить кресло-коляску. Но руки сами крутанули колеса в ритме танца, коляска не выдержала и перевернулась, Фон Шпильберг задергался на мостовой, как раздавленный жук. Петер Гамсун выхватил, было, длинный кинжал, но клинок жалобно зазвенел по мостовой, а сын стражника, выбивший оружие из рук отца, радостно вбежал в круг. Дети с радостью подвинулись, уступая мальчишке место в общем строю.
Крысолов улыбался краем рта. Его глаза смеялись. Музыкант шагнул вперед, и вместе с ним шагнули дети. А взрослые все отчаяннее вытанцовывали, будучи не в силах остановиться. Так они и шли до набережной – Крысолов с дудочкой, за ним дети, а дальше немногочисленные родители, из тех, кто сумел самую малость превозмочь дьявольский ритм пляски. Словно неприкаянные потусторонние тени, взрослые следовали за детьми, не в силах догнать своих чад, судорожно взмахивая руками в такт музыке. А потом были двести локтей до баржи, которая ночью пришла якобы под загрузку зерном. Алоиз Мундель еще удивлялся, что в самый канун праздника явились, не побоялись Гнева Господнего.
Первым на борт поднялся Крысолов, твердо ступая по широким – в самый раз бочки катать – деревянным сходням. И играл, пока нога последнего ребенка не ступила на палубу баржи, пока матросы не втянули сходни на борт. Баржа, подгоняемая течением и развернувшимся парусом, понемногу отваливала от берега…
На берегу пытались встать на ноги измотанные до полного бессилия горожане, хуля Небеса и грозя страшными карами похитителю. А на барже все, кроме детей и Крысолова, вытаскивали из ушей смолу и прочие заглушки.
- Ну, ты даешь! – безрадостно восхитился монах Альберт, одетый уже не в доминиканскую пелерину, а в рабочую крутку. – Если бы не предупредил, я бы сам под святого Витта заделался бы!
- Команда как? – перебил его Крысолов.
- Надежная, – ответил доминиканец. – Как ты и указывал, мазуры, пара гуцулов. Понимают только на своем, ну и когда про деньги разговор заходит.
- Кстати, о деньгах и прочем воздаянии…
- Магистр просил не беспокоиться. «Ласточка» идет в Бремен. Там вопрос и решится окончательно. Но пока, если предварительно… - монах склонился к уху и понизил голос, предусмотрительно оглядываясь. – Название «Дечин» тебе что-то говорит?
- На юге Чехии где-то? - попробовал угадать Крысолов так же тихо и с оглядкой.
- Практически. На севере, - отрывисто уточнил монах. - Небольшой городок. Рядом горы. Замок местного барона отдают в полное распоряжение. Так что, все по списку.
Музыкант хлопнул Альберта по спине и попробовал утешить мрачного служителя церкви:
– Мы еще возьмем Вольфрама за бейцалы. И найдем Зимний Виноградник.
- Главное за поиском себя не потерять… - проговорил доминиканец, посмотрел на детей и отвернулся. Маленькие гамельнцы с прежним восхищением смотрели на Крысолова. Тот давно спрятал золотую дудочку-флейту, но ее волшебство и не думало прекращаться.
- Дети… - прошептал Альберт.
- Что насчет детей? – вопросил Крысолов, незаметно напрягаясь. – Тоже все по уговору?
- Будем в Бремене, отберешь себе, сколько надо, - с горечью ответил монах, крестясь. - Святой Престол не … не возражает. И даже, в свете твоих заслуг перед Церковью, прошлых и обещанных в будущем, изволил тебе помощь оказать. Советом и действием.
- Славно, - кивнул музыкант.
- Орфей [2]… - пробормотал Альберт.
- Не угадал, - немедленно отозвался Крысолов. – Хотя ход мыслей в чем-то верный… Но все равно ошибаешься.
Скрипели под напором ветра снасти, баржа бодро катилась по реке, лунная дорожка пробежала по мелким волнам. Молчали нанятые мазуры и пара гуцулов. Молчали и дети. Доминиканец в очередной раз осенил себя крестом и неожиданно резко, едва ли не с ненавистью выдохнул:
- А что будешь делать после?
- После? – не понял Крысолов.
- Когда эти станут… непригодны. Когда одни не выдержат, другие погибнут, третьи состарятся. Снова придешь в какой-нибудь город и сыграешь на людской алчности, как на флейте?
- Я думал, ты понимаешь, - печально вымолвил музыкант. – И уж всяко не слугам Церкви судить меня после пастушка Стефана из Клуа [3].
- Понимаю… И все же, одно дело – думать, оценивать, взвешивать отстраненно… А другое – видеть воочию.
Доминиканец махнул рукой в сторону детей. Его глаза блеснули в лунном свете, словно наполненные слезами.
- Что же ты будешь делать после? – требовательно повторил Альберт.
- Посмотрим, - неопределенно ответил Крысолов, глядя на темную, почти черную воду. – Когда это время придет, тогда и посмотрим.
С той поры минуло много лет…
История вторая. О воинах Deus Venántium, кладбищенских ужасах и пользе огнестрельного оружия.
Потом говорили, что человек этот пришел в Челяковицы с севера, свернув с большого тракта. Сам он шел, а две навьюченные лошади ступали следом. Рослые, сильные звери, коих и тяжелая кавалерия не постыдилась бы. Не говоря уж о каких-нибудь итальяшках с их худородными лошаденками.
Надвигался вечер. В окошках низеньких домов загорались редкие тусклые огоньки – в здешних краях ложились рано, а если доводилось полуночничать, то дорогие свечи зазря не жгли, обходясь лучинами да плошками с прогорклым жиром. Единственная улочка была пустынна, как в День Сотворения Мира. И лишь путник со своей живностью отбрасывали длинные тени на утоптанную глинистую землю, кое-где подернутую трещинами ввиду небывало сухой погоды.
- Челяковицы… - пробормотал человек. – И откуда только в немецких землях чешское название… Не иначе, беглецы какие основали. Чудны дела твои, Господи…
Он поежился. Было тепло, но на плечах путника лежал длинный – почти до пят - плащ хорошего, прочного сукна. Приезжий окинул долгим взглядом домишки, ютящиеся в беспорядке по бокам улицы, и продолжил путь к трактиру.
Собственно, «трактиром» заведение называлось более по традиции, нежели по принадлежности, являясь скорее маленьким кабаком, вернее кабачишком (в Челяковицах обо всем можно было говорить в уменьшительной форме). При нем не нашлось места даже гостевым комнатам. Перепившим посетителям предлагалось добираться до своих домов самостоятельно (благо, все рядом) или ночевать на улице, так сказать, на лоне природы. Кабатчик уж собирался закрывать свое почтенное заведение, поскольку день будний, а ночь близко, но после короткой беседы с нежданным гостем уступил тому собственную клетушку. И даже самолично кликнул соседского мальчишку, наказав вычистить и накормить лошадей запоздалого гостя да забыть лень при работе.
Человек в плаще сидел за шатким столом и понемногу цедил пиво из щербатой глиняной кружки. Пиво было теплым и кислым. Масляная плошка чадила под низким закопченным до угольной черноты потолком. Кабачок медленно, но верно заполнялся людьми, привлеченными знаменательным событием - появлением нового лица.