Дети Балтии-2. Сатурново Дитя(СИ) - Страница 3

В первом списке погибших и пропавших без вести имя капитана Преображенского полка Сергея Марина не значилось. Они перекрестились, с облегчением вздохнув. Однако там перечислялись имена многих блестящих гвардейцев, их знакомых, с которыми вместе пили, радовались жизни, ездили к актрисам... Алекс увидел знакомую фамилию: "Войцеховский, князь, Иосиф Станиславович, поручик, л.-г. Кавалергардский полк". Это тот, с кем рубился Жанно когда-то давно. И брат Анжелики. И вновь, вспомнив имя своей королевны, Алекс ощутил некую тоску.

Читать список далее он боялся. Но, собравшись с духом, вновь взглянул на него. Вот. Есть. Лёвенштерн-четвёртый, Иван Карлович, барон, поручик, л.-г. Конный полк. Пропал без вести. От этой новости Бенкендорф чуть в обморок не упал.

Потом выяснилось, что Марин был тяжело ранен. О Лёвенштерне - никаких новостей. "Как можно пропасть?" - думал Алекс. - "Просто взять и исчезнуть? Он же не иголка, в конце концов". Позже он - да и Майк, который тоже грустил о Жанно, - пришли к выводу, что кузен, скорее всего, был ранен и попал в плен при отступлении армии.

Вечером они помянули тех, кто пал в бою, выпили за тех, кто остался в живых, за выздоровление раненных, а потом - не чокаясь - за проигранную кампанию. То, что она уже проиграна, было и так ясно. Никакие усилия на северном фронте не могли изменить положения. Тем более, французы остановились в Австрии, ибо так же понесли немалые потери, и бросать свои основные силы в Северную Германию не торопились.

К протестантскому Рождеству ушли шведы, осаждавшие Гамельн. Как объяснил король Густав Адольф, ввиду начавшихся холодов он счёл немилосердным заставлять гарнизон крепости голодать. Воронцов горько смеялся:

- Все такие добренькие! А к нам кто проявит милосердие? Или победитель ныне получает всё?

Алекс тоже относился с грустным юмором к абсурду подобной ситуации. Но вскоре последовал приказ отступать и уходить к Берлину. Воронцов вызвался в отпуск по семейным обстоятельствам и уехал в Амстердам, откуда отплыл в Лондон. Барон расставался с другом, опечалившись. Что ждало его впереди - он не знал. Но чувствовал, что возвращение из этого несчастного похода сулит очередную перемену судьбы.

Санкт-Петербург, конец декабря 1805 г.

Для императора Александра возвращение из похода оказалось тяжким. Он проехал по улицам без свиты, рано утром, не желая встретиться с кем-то из своих подданных взглядом, словно боялся, что в лицо ему начнут выкрикивать проклятья, бросаться камнями и называть "жалким ничтожеством". После суворовских побед, после череды триумфов, к которым так привык свет во времена правления его бабушки, каково будет узнать новости о поражении! Александр решил не участвовать в подписании мира с Бонапартом. Это было его окончательным и бесповоротным решением, которое он считал единственно верным. С "императором французов" он ещё не до конца расквитался. Ничего, придет отомщение! За все унижения, испытанные государем 2 декабря, этот корсиканский узурпатор ответит сторицей - и умоется кровавыми слезами. Александр твёрдо пообещал это себе и готов был повторить свою клятву перед всеми иностранными державами, перед собственными подданными.

В Петербурге подмораживало, мелкий снег то и дело срывался со свинцового неба. В первый свой день Александр никого не принимал. Лишь под конец поужинал в узком семейном кругу. Мария Фёдоровна без умолку болтала об ужасных слухах, переданных кем-то, будто он и Константин были ранены, а то и убиты.

- Лучше бы эти слухи оказались правдой, - угрюмо проговорил он.

- Что ты такое говоришь! Да ещё не всё потеряно! - всплеснула руками его мать. - Надо продолжить поход... Теперь, когда Пруссия на нашей стороне, всё может получиться.

- Maman, - остановил он Марию Фёдоровну, спешившую поделиться своими стратегическими и политическими соображениями в своей излюбленной манере - требовательной и бескомпромиссной. - Знаете ли, сколько человек там погибло? И каких человек? Цвет офицерства, цвет нашей аристократии... Много моих личных адъютантов. Не знаю, как в глаза смотреть их отцам, матерям, братьям, возлюбленным... А вы требуете от меня возобновить войну? У нас на это просто нет ни людей, ни оружия, ни денег. Ничего.

Он развёл руками.

- А тебе не кажется, что это измена? - вдруг заговорила его сестра Като, смотревшая на него весь день довольно сочувственно и в то же время испытующе.

- Да, да, измена! - подхватила Мария, так, словно дочь обращалась именно к ней. - Кто-то из Штаба передал план сражения французам. И ты говорил, что Буксгевден даже не двигался...

Александр поморщился.

- Буксгевден не двигался с места, потому что он жалкий дурак. Да я и сам...

- Ты-то тут причём? - продолжала мать. - У тебя был главнокомандующий. Это его вина.

- Maman! Я его торопил! Я! - воскликнул Александр. - Если бы мы выгадали время, то французы не застали бы нас врасплох.

- У Кутузова сорок лет боевого опыта за плечами, у тебя - ноль, - продолжала императрица. - С чего это виноват ты, а не он? Он мог бы возразить тебе и поступить по-своему.

- Он знал, что я император и со мной нельзя спорить, - вздохнул государь, у которого голова уже шла кругом от разговора с матерью, от её напора и глупости.

- Раз ты император, ты имеешь право карать, - продолжала вдовствующая императрица. - Так покарай же его.

- За что?

- Чтобы впредь не боялся высказывать своё мнение, - язвительно усмехнулась Като. - Подлизы достойны наказания куда большего, чем наглецы.

- И что? В Сибирь мне его отправить? Так и батюшку нашего начнут припоминать... - легкомысленно произнёс император.

- Не говори об отце в таком тоне! - с некоторым подобием священного ужаса в голосе проговорила императрица Мария.

- Но согласитесь, maman, вы предлагаете мне поступить именно так, как поступил бы на моём месте он.

- Не обязательно отправлять его в Сибирь, - сказала спокойно Екатерина Павловна. - Назначь его в какую-нибудь дыру губернаторствовать.

Совсем "в дыру" Александр Кутузова не назначил, а дал ему должность киевского генерал-губернатора - вроде бы как почётно, но, с другой стороны, подальше от армии, от Двора, от большого света. Так государь предпочитал поступать со всеми неугодными, в отличие от своего отца, считавшего, что хуже Сибири и полной отставки для вельможи быть не может. Александр Павлович знал, что некоторые назначения, непредвиденные выкрутасы карьеры для иных могут оказаться куда более болезненными, чем полный "абшид". И, к тому же, такие меры не отдают самодурством, не вызывают праведного гнева, не превращают подвергшихся им в мучеников в глазах окружающих.

А в эту ночь, первую в Петербурге, он позвал к себе сестру запиской. Като пришла. И заставила его забыть все горести. Никакой вины государь не почувствовал. А девушка только убедилась - брат в её руках. Целиком и полностью. Никто - ни жена, ни мать и даже ни Нарышкина - не могут заменить её в его сердце. Этого Екатерина и добивалась.

Общество, надо сказать, восприняло Аустерлицкое поражение вовсе не так трагично, как ожидалось. Да, у многих погибли близкие люди, почти весь светский сезон пошел насмарку из-за того, что во многих домах был траур - но если то была бы победа, разве всё обстояло бы не так? Кроме того, разгром корпусом Багратиона французского арьергарда при Шенграбене несколько компенсировал Аустерлицкую катастрофу в глазах света. А Аустерлиц воспринимался как "досадное недоразумение". "Лепя, лепя и облепишься", - эта поговорка, сочинённая неким московским остроумцем, повторялась на все лады. И только император - а также узкий круг его приближенных - ведали настоящую цену этого события.

***

Граф Кристоф приехал в Петербург, как и обещал, к православному Рождеству, поздно ночью, - больной и разбитый окончательно. Его ребро не спешило срастаться, боль не прекращалась, особенно по ночам, от неё хотелось выть и лезть на стенку. У него до сих пор шла кровь горлом. К тому же, в дороге, на одной из почтовых станций в Литве, его застигли письма. В одном, от сестры Катарины, сообщалось о смерти Эрики и о том, что они не знают, как нужно правильно сообщить об этом Гансхену - написать ему или дождаться его возвращения и показать могилу невесты. В другом, от матери, кратко и сухо была изложена смерть его дочери. После таких вестей он долго сидел один в грязноватом зале станции и курил, хоть дым больно обжигал израненное лёгкое.