Десятый самозванец - Страница 7

Выпили еще по чарке, закусили. Торговый гость, явно войдя в кураж, предложил добавку. Сказал, что хорошо нынче поторговал, потому и угощает! Ну, Тимофей еще не был пьян до такой степени, чтобы отказываться от дармовщинки да заказывать самому. Хотя знал он за собой такую слабость — если начинает кутить, то пропивает все, что есть… Ну а предложение нового знакомого перейти в другую, «чистую» половину Тимоха воспринял на ура. Действительно, а чего же это старший подьячий да гость торговый должны сидеть в одном зале с разными пьянчугами?!

Сидя в чистой каморке, отделенной от общего зала не дерюгой, а дощатой перегородкой, друзья-приятели «уговорили» полуштоф, заказанный Федотом, и принялись за другой, купленный на сей раз самим Акундиновым. И как-то стало совсем тепло и хорошо, а когда в каморку заглянул незнакомый мужик цыганистого вида да предложил перекинуться в кости, то Тимофей и отказываться не стал…

* * *

…Тимофей едва-едва сумел доползти до дома. Упав на руки перепуганной насмерть Таньке и встревоженному Костке, которые дотащили его до лавки, он то ли заснул, то ли потерял сознание. Проснулся уже тогда, когда на дворе был белый день.

— Ну, где же ты пропадал? — поинтересовалась Татьяна, которая хмуро сидела на скамье и пряла шерсть.

— Да вот, избили меня, — хмуро сказал Тимоха, попытавшись задрать рубаху и посмотреть, что там у него…

Танька бросила пряжу, соскочила с лавки и подбежала к непутевому муженьку:

— Где болит? — с тревогой спросила баба, оглядывая его живот. — Живот али — ниже?

— Ну, вроде того, — буркнул он, а Танька уже спускала с него штаны и подштанники, оглядывая «хозяйство».

— Ну, вроде бы все на месте, — удовлетворенно сказала она, поднимая порты обратно. — Ничего не отшибли. Синяки только здоровенные. Главное, куренок твой на месте. Ну да ничего, — легкомысленно отмахнулась она. — Тебе на пользу! Лишний раз кобелиться не будешь. Били-то тебя — из-за бабы али из-за девки?

— Да пошла ты к едреной бабушке! — выругался Акундинов так, что живот схватило от новой боли. — У тебя на уме — только кобели да сучки, да всякие случки!

— Никак по пьянке побили? — удивилась жена. — Ну и ну! Да неужели напился в кабаке да с мужиками подрался? Неужто все как у людей? — недоверчиво покачала головой баба, не веря в такое счастье.

За восемь лет супружеской жизни она неплохо изучила муженька. Бывало, пару раз Тимохе перепадало от парней за то, что лез к ихним девкам. Ну а как не лезть, если не отказывают?

…Целый день Акундинов отлеживался, слушая ленивые попреки жены. Однако Танька хоть и сердилась из-за вчерашней неявки, но, перекипев, принесла миску с квашеной капустой и нацедила стаканчик рассола. Видя, что помогает плохо, вытащила откуда-то штоф водки. Хотела в чарку налить, но Тимоха затребовал, чтобы отдала всю посудину. Супруга обматерила муженька, но водку поставила на табурет, рядом с лежанкой. А куда она, зараза, денется, если супругу невмочь? Да и сама Татьяна хотя и сердилась, но, как любая баба, жалела битого мужика, еле-еле приползшего домой…

К вечеру, когда от штофа осталась добрая половина (одному-то пить как-то и не с руки), а Тимофей успел и поспать, и протрезветь, явился слегка пьяненький Конюхов.

— Ну вот, а сам про меня говорил — без водки придет да битый, — язвительно ухмыльнулся Костка. — А сам-то пришел со штофчиком да как огурчик…

— Пошел ты! Без тебя тошно… — поморщился Акундинов.

— Да ладно, Тимоша, не серчай. Я же понимаю, что все в жизни бывает впервые, — сказал приятель, покосившись на штоф.

— Да уж, — фыркнул Тимоха, разливая водку в свой и в невесть откуда-то взявшийся второй стакан, подставленный Конюховым.

Молча, без чоканий, выпили. Акундинов, отставив стакан, откинулся на подушку…

— Ну впрямь как о покойнике, — заметил Костка.

— В чулан сейчас оба пойдете! — пригрозила Татьяна, занятая хлопотами по хозяйству. — Перегаром разит так, что дышать нечем. Рассол надо с похмелья хлебать, а не водку!

Тимофей, не чувствуя настроения ни стукнуть, ни даже обматерить жену, сполз с лежанки, взял штоф, стаканы и безропотно поплелся в каморку Конюхова. Костка, ухватив со стола пару ломтей хлеба да миску с солеными огурцами, пошел следом.

Расположившись на деревянном топчане со старым овчинным тулупом, на котором спал Костка, мужики разлили водку, сидя перед маленьким столом, сколоченным из горбыля.^[26]

— А чего переживать-то? — выпив и откусив от огурца, стал рассуждать Конюхов. — Из-за морды битой? Так плюнь — не девка красная. Все заживет как на собаке. Из-за того, что в приказ не пошел? Я ведь, когда ты вчера не пришел, пождал-пождал да спать лег. Я с утра, когда ты пьяный да битый пришел, в приказ сходил да сказал — болен, мол, Тимофей Демидов, сын Акундинов. Может, еще день-два проболеешь. Боярин, правда, спрашивал — не запил ли свежий старшой-то от радости? А я уж соврал, что съел, дескать, чего-то… Ну так он и говорит — пусть, мол, выздоравливает, а тогда уж и на службу приходит. Знает ведь боярин-то наш, что муж у евонной крестницы не пьяница да не прощелыга. Ну, то, что бабник, дак тоже ничего. Все ж таки у боярина в любимцах ходишь.

— Благодарствую, — как-то спокойно поблагодарил Тимофей. Ну, а как же не ходить? Он у Патрикеева еще с Вологды в любимцах ходит. Не зря же его на Таньке женили да в Москву в приказ Новой четверти определили. Правда, было подозрение, что боярин не о нем беспокоился, а о крестной своей. Ну, кто бы ее в Вологде-то замуж взял? Пожалуй, он бы тоже не взял, зная, что придется оставаться дома. Уж Танькина «слава» до замужества была такова, что ей бы только в деревню за какого-нибудь бобыля-холопа замуж идти. А ведь если кому сказать, что дед у нее владыка Вологодский да Пермский! — не поверят…

— Слушай, а где ты весь день-то болтался? — спросил Тимофей. — Вроде бы дел к тебе из приказа не было. Если б было что, так я бы знал.

— Так из нашего-то — не было, — кивнул Костка. — А вчера, уже после того, как ты за водкой пошел, прибег ко мне мальчонка — посыльный, из Посольского приказа. Там, мол, бумажка старая нашлась, во времена Василия Шуйского писана. А письмена не то польские, не то латинские. Разобрать никто не смог. Так вот, сам дьяк Чистой хотел знать — что в ней этакого прописано, если она в тайном сундуке лежит?

— Прочитал? — равнодушно поинтересовался Тимофей, занятый своими грустными мыслями.

— А как же! — ухмыльнулся Костка. — Только не польские, не немецкие там письмена, а русские… Почерк такой, что и не прочитать вовсе. Вот, сидят там какие-то трескуны, что и читать-то как следует не умеют.

— А-а, — только и сказал Акундинов и замолчал.

— Слышь, Тимош, а чего ты не спрашиваешь, что в той бумаге было? — слегка обиделся Костка.

— Ну, что в той бумаге было? — послушно спросил Тимофей.

— Э, — довольно погрозил пальцем Конюхов. — Тайная бумага. До сих пор про нее никому говорить не велено!

— И правильно, — вздохнул Акундинов и налил еще по стакану. — И не говори тогда никому.

— Благодарствую, — сглотнул Конюхов слюну и выдул весь стакан одним махом, ровно стакан квасу на жаре опрокинул. Потом посидел, покрутил башкой и радостно сказал: — Эх, какой же ты человек-то хороший! Ну так вот, — продолжил он рассказ. — О бумаге-то той, тайной-претайной, никому говорить не велено, а тебе скажу! В бумаге-то этой о самозванце речь шла. О сыне Бориса Годунова. Дескать, не удавили царя Федора Годунова по приказу Лжедмитрия окаянного, а жив он! Жив да у верных людей скрывается. Укрылся, дескать, он в Устюжне Железной, у кузнецов тамошних, что на болоте железную руду добывают, а теперь своего часа ждет. А скоро, как срок его выйдет, то придет он на Москву с верными людьми да боярам-предателям, что в верности ему клялись да полякам на убиение отдали, всем худо сделает. Только, — захрустел Костка остатками огурчика, — не дошел он до Москвы…