Десятого декабря - Страница 2

И тут Подз:

— Не пора ли заткнуться? Потому что уже пробил час твоей смерти. Смертей. Ваших.

— Гм. Час чьей-то смерти точно пробил, — сказал Робин.

Вот ведь свинство: человеку никогда не дают хоть кого-нибудь по-настоящему спасти. Прошлым летом вот тут, на этом самом месте, лежал умирающий енот. Он думал было отнести его домой, чтобы мама вызвала ветеринара. Но вблизи енот выглядел слишком страшным. Еноты в жизни крупнее, чем в мультиках. А этот, похоже, был кусачий. Робин рассудил: надо ему хотя бы воды принести. Сбегал домой. Когда вернулся, увидел только следы на земле — там, где енот, должно быть, бился в агонии. Печальная картина. А он плохо переносит печаль. Возможно, он даже впал в предрыдательное состояние. Но это не считается — вокруг никого не было, только лес.

— Просто у тебя доброе сердце, — сказала Сюзанна.

— Ой, ну я даже не знаю, — заскромничал он.

Вот и старая покрышка от грузовика. Тут обычно собираются старшеклассники. Посередине, как в раме, — три пустые пивные банки и скатанный плед, припорошенные снегом.

— Признавайся: тусоваться любишь? — несколько минут назад съязвил в этой точке Подз, обращаясь к Сюзанне, которую волок на себе.

— Не-а, — сказала Сюзанна. — Я люблю играть. И еще обниматься.

А Подз:

— Фу-у-у… Скукотища!

А Сюзанна:

— Где-то на свете есть человек, который любит играть и обниматься.

Лес кончился, открылась самая красивая панорама из всех, какие Робин видел. Пруд — чистая ледяная белизна. Что-то такое швейцарское. Когда-нибудь он увидит своими глазами и сравнит. Когда швейцары устроят в его честь парад, например.

Тут Подз, судя по следам, сошел с тропы — вроде как замешкался, заглядевшись на пруд. Может, этот Подз не такой уж плохой. Может, его парализовал укол совести, оттого что Сюзанна у него на закорках продолжает отважно сопротивляться? По крайней мере, он, наверно, природу любит.

Затем следы вернулись на тропу, обогнули пруд, начали взбираться на холм Ликсоу.

Что за странный предмет? Куртка? На скамейке? На скамейке, где подзы приносят людей в жертву?

Куртка не присыпана снегом. Дотронулся: подкладка еще чуточку теплая.

Следовательно, куртку только что снял с себя Подз.

Что за чертова чертовщина. Что за интригующая головоломка — если он хоть что-то понимает в головоломках. А эта — уже не первая на его веку. Однажды он увидел лифчик, свисавший с руля велосипеда. В другой раз, на задворках ресторана «Фресно», — тарелку, а на ней — нетронутый стейк с гарниром. Он посмотрел, но не притронулся. Хотя выглядело аппетитно.

Тут что-то назревает.

И в этот миг его взор уперся в человека на полдороге к вершине Ликсоу. Человек с лысой головой, без куртки. Очень-очень тощий. Одежда похожа на пижаму. Карабкается еле-еле, терпеливый, как черепаха, голые белые руки торчат из рукавов пижамы, похожие на две голые белые ветки, торчащие из рукавов пижамы. Или из могилы.

Кто станет гулять без куртки в такую погоду? Психический, вот кто. Серьезно, дядька похож на психического. Вроде тех, из Освенцима. Или бедных дедушек, которые все забывают.

Однажды папа сказал: «Роб, прислушивайся к своим мозгам. Если что-то пахнет дерьмом, но сверху написано „С днем рождения!“ и воткнута свечка, что это такое?»

Он спросил: «А глазурью оно покрыто?» А папа не ответил и уставился куда-то вдаль — словно сам толком не знал, что сказать.

Хорошо, а что подсказывают мозги сейчас?

Что-то здесь не в порядке. Человек не может без куртки. Даже взрослый. Пруд покрыт льдом. На утенке-термометре — минус двенадцать. Если этот человек психический, ему тем более надо помочь. Христос ведь говорил: блаженны помогающие тем, кто сам себе помочь не может, потому что слишком психический, или шатается на ходу, или вообще инвалид, верно?

Он подошел к скамейке, взял куртку.

Это спасательная операция. Наконец-то настоящая спасательная операция. Хоть какая-то.

Десятью минутами ранее Дон Эбер остановился на берегу пруда, чтобы отдышаться.

Ничего себе усталость. Это ж надо. Вот те на. Когда-то он выгуливал здесь Йети, и они нареза́ли шесть кругов у пруда, взбегали на холм, метили валун на вершине и неслись обратно.

Давай, шевелись, произнес один из двух мужских голосов, споривших в его голове все утро.

Конечно, если ты еще не задвинул свою идею с валуном, вставил другой. А мы как считали, так и считаем: это просто чистоплюйство.

Похоже, один из голосов — папаша. А другой — Кип Флемиш.

Два идиота. Два предателя. Поменялись между собой женами, бросили выменянных жен, вместе сбежали в Калифорнию. Кто они — геи, что ли? Или просто свингеры[2]? Геи-свингеры? Папа и Кип в его голове признали свои прегрешения, и все трое договорились: он их прощает за то, что они, возможно, геи-свингеры и не пришли за него болеть на «Гонках юных автоконструкторов»[3], только мама пришла… короче, он их простил, а они взамен помогут дельным мужским советом.

Он хочет, чтоб было красиво.

Папин голос. Похоже, папа хоть в чем-то его понимает.

Красиво? — голос Кипа. — Ну и ну… Я бы так не сказал.

Сквозь сияние дня промелькнула красная птица. Кардинал.

Удивительно. Просто удивительно. Он же молодой. Пятьдесят три года. Ему уже не суждено обратиться к стране с речью о сострадании. А спуститься на байдарке вниз по Миссисипи? А поселиться в домике у ручья под сенью ив, вместе с двумя хипушками из сувенирной лавки, где Аллен купил ему коллекцию окаменелостей? 68-й год, поездка в Озарк, Аллен — его отчим — в дурацких очках-«консервах»… Одна хипушка говорит, что из него, Эбера, вырастет кайфовый чувак: «Обязательно позвони мне, когда станешь совсем большой!» И хипушки, почти сцепляясь медными кудрями, захихикали, заранее предвкушая его кайфовость. Но это так и не…

Почему-то так и не…

Его учительница, сестра Вэл, говорила: «Может, попробуешь стать следующим Дж. Ф. К.?» И он выдвинул свою кандидатуру в президенты класса. Аллен купил ему пластиковую шляпу-канотье. Они вооружились фломастерами, вместе вывели на ленте шляпы красивые буквы: ЭБЕР ЗНАЧИТ УСПЕХ! Это спереди, а сзади: ЭБЕР — ПРОСТО БЛЕСК! Аллен помог ему записать кассету. Кассету с короткой речью. Куда-то съездил, размножил запись в тридцати экземплярах: «Для раздачи избирателям».

«У тебя хорошая программа, — сказал Аллен. — Ты блестящий оратор. Своего добьешься».

И он добился. Победил на выборах. И Аллен устроил в его честь прием. Ужин с пиццей. Пришли все ребята из класса.

Ох, Аллен.

Не было человека добрее. Аллен водил его на плавание. И в кружок декупажа. А как терпеливо вычесывал ему волосы в тот день, когда он принес из школы вшей. Ни разу грубого слова не сказал… и так далее, и тому подобное.

Но только пока не начались страды. Страдания. Проклятье. Все чаще и чаще слова. Мимо. Все чаще и чаще он говорит не что хотит.

Не то, что хочет.

Когда начались страдания, Аллен словно белены объелся. Выдавал такое, чего ни в коем случае нельзя говорить. Срывался на ком угодно, без разбора: на маме, на Эбере, на рассыльном, который привозил бутилированную воду. Из застенчивого тихони, который всегда ободряюще похлопывал тебя по плечу, превратился в иссохшего бледного дистрофика на кровати, выкрикивающего «Паскуда!»

Причем с каким-то странным акцентом — получалось «Пашкуда!»

Когда Аллен в первый раз выкрикнул «Пашкуда!», был смешной момент — они с мамой переглянулись, не понимая, кого из них обозвали «пашкудой». Но Аллен повторил, разъяснил: «Пашкуды!»

Очевидно, он подразумевал их обоих. Какое облегчение.

Обхохотаться можно.

Черт, сколько он уже здесь торчит? Шевелись, пока весло.

Пока светло.

Я уж и не знала, что теперь делать. Не стану лукавить. Но он все уладил.