Десять ли персиковых цветков - Страница 98

Е Хуа связал меня слишком сильным заклинанием. Сколько я ни пыталась разорвать его, я никак не могла освободиться.

Весь мир погрузился во мрак, бог-хранитель земли прокричал мне на ухо:

– Тетушка, здесь очень опасно, я не знаю, сколько еще продержится мой барьер, мы должны уходить!

Я услышала свой глухой голос, ответивший:

– Уходите, я останусь с Е Хуа.

Пусть, будучи связанной, я была бесполезна и никак не могла ему помочь, но мне хотелось остаться с ним. Глазами я искала лишь его.

Я никогда не видела Е Хуа с мечом и даже не представляла, каков он в бою. Все говорили, что принц – искусный мечник. Его меч звался Лазурной Бездной[130]. Равнявшиеся на принца молодые небожители говорили: когда обнажается Лазурная Бездна, меркнет весь мир. Впервые услышав такие громкие слова, я подумала, что эти юнцы явно преувеличивают. Сейчас же, узрев смертоносный танец Лазурной Бездны воочию, я должна была признать, что, хотя мир и не померк, каждое движение меча сопровождалось такими раскатами грома и яркими вспышками, что на миг я ослепла и оглохла.

Шла ожесточенная битва. Я находилась слишком высоко, чтобы различить, на чьей стороне перевес. Я знала одно: Е Хуа не сможет продержаться долго, и лишь надеялась, что ему хватит сил дождаться Чжэ Яня или хотя бы толпу бесполезных небесных воинов, которых пошлет его дед, Небесный владыка.

Пожелтевшая река Жошуй бурлила, со дна ее поднимался песок и камни. Вдруг в небе раздался хохот Цин Цана. Смех сменился долгим кашлем.

– Я не признаю поражение, – пророкотал Цин Цан. – Если бы пятьсот лет назад я не был тяжело ранен и не потратил сегодня столько сил, чтобы сломать печать, я бы ни за что не проиграл тебе, желторотому мальчишке!

Дым и пыль рассеялись. Е Хуа стоял на одном колене, оперевшись на меч. Он произнес:

– Ты проиграл.

Мое замершее было сердце пустилось вскачь. Дрожа, я повернулась к божеству земли:

– Внизу теперь безопасно, ну же, опусти меня…

Когда местный бог-хранитель засуетился, снимая барьер, колокол Императора Востока вспыхнул кроваво-красным огнем. В моей голове все смешалось. Разве Цин Цан не повержен? Если да, то как он смог вновь запустить колокол?

Е Хуа вскинул голову и глухо произнес:

– Что ты сделал с колоколом?

Лежавший в пыли Цин Цан зло рассмеялся.

– Хочешь узнать, как я запустил его, даже не касаясь? – едва слышно выплюнул он. – Я потратил семьдесят тысяч лет и уйму сил, чтобы связать с колоколом свою жизнь. Если я умру, колокол развернется во всю свою смертоносную мощь сам собой. Кажется, я уже одной ногой в могиле. Уж не знаю, утащу ли я за собой только тебя, мальчишка, или весь этот проклятый мир… – Не успел он договорить, как на моих глазах Е Хуа ринулся прямо в кармическое пламя[131], раскрывающееся алым лотосом Преисподней.

Словно со стороны я услышала свой душераздирающий крик:

– Не-е-ет!..

«Нет? Не ходи? Не надо? Не смей? Что с того, если откроется колокол Императора Востока? Что с того, если все бессмертные сгорят дотла? В конце концов, мы же с тобой одно целое, если нам суждено сгореть, мы должны сгореть вместе. Как ты… Как ты можешь бросить меня одну?»

Как только Е Хуа исчез в полыхающем кармическим огнем колоколе, сковывающее меня заклятие пало само собой. Все верно. Если рассеяны все силы того, кто наложил заклятие, оно больше не может никого удержать. Кармическое пламя алого лотоса залило багрянцем полнеба; с водами реки Жошуй смешалась ци темных. Я вложила в веер Нефритовой Чистоты все свои силы и ударила по колоколу. Тот на миг вспыхнул, но я не увидела Е Хуа в алом свечении.

Послышались завывания, будто тысяча злых духов – пожирателей душ полезла из-под земли. Они все нарастали, нарастали и наконец слились в один протяжный вой, в котором звучал стук копыт тысяч призрачных лошадей. Колокол звенел о смерти.

Алое пламя погасло. От колокола отделилась фигура в черном – и рухнула вниз. Спотыкаясь, я бросилась вперед, чтобы поймать ее. От силы удара я оступилась и осела на землю с драгоценной ношей. Лицо Е Хуа пугало мертвенной белизной, с губ стекала тонкая струйка крови. Голова принца покоилась на сгибе моего локтя, а в глазах его плескалась глухая чернота. Одеяние Е Хуа насквозь пропиталось влагой, но из-за темного цвета было не видно, что это его кровь.

Чжэ Янь как-то рассказал мне: «Я всегда находил странной привычку Е Хуа вечно ходить в черном. Однажды я спросил его об этом за кувшином вина. Я думал, ему просто нравится черный цвет. Принц долго не отвечал, держа чашу с вином, а потом отшутился: мол, хоть цвет и не самый приятный, зато очень практичный. К примеру, ударят тебя клинком, выступит кровь, но никто не поймет, что это кровь, подумают, что ты, может, пролил на себя воду. Если скроешь раны, то не опечалишь родных и не обрадуешь врагов». Выслушав тогда Чжэ Яня, я подумала: как же хорошо, что вечный молчун Е Хуа наконец-то научился шутить. Только сейчас я осознала, что он вовсе не шутил.

Триста лет назад, будучи наивной и беспомощной Сусу, я полагала, что любовь к Е Хуа течет у меня в жилах; когда же я позабыла о тех днях, вновь став Бай Цянь из Цинцю, Е Хуа снова признался мне в любви. Мы постепенно начали сближаться, и я подумала, что эта любовь – настоящая.

Затем я не могла простить его за то, что когда-то он забрал мои глаза, не разобравшись, где правда, а где ложь; за то, что вынудил спрыгнуть с помоста для наказания бессмертных, и за то, что говорил мне о любви лишь из чувства вины за допущенную несправедливость. За то, что он никогда не понимал меня от начала до конца.

Я, Бай Цянь, прожила долгую жизнь, но, когда дело дошло до любви, оказалась эгоисткой, не видевшей дальше своего носа и не заметившей бревна в собственном глазу. В двух жизнях, в прошлой и нынешней, судьба бросала меня в его объятия, дважды я любила, и оба раза любила Е Хуа. Получается, это я никогда не понимала его. Взять его привычку носить черное. Оказывается, он облачался в черное не потому, что любил этот цвет, а потому, что не хотел расстраивать близких, не хотел показывать слабость врагам. Я забыла: он привык проглатывать боль без единой жалобы.

Семьдесят тысяч лет назад, когда Мо Юань запечатал колокол Императора Востока ценой своего изначального духа, крови на его устах было в сто раз больше, не сравнить с теми жалкими каплями, что скопились в краешках губ Е Хуа. Его нынешнему совершенствованию далеко до силы Мо Юаня в те времена, а значит, и крови должно быть в сто крат больше. Но где же она?

Я наклонила голову, больно прикусила его губу и, не обращая внимания на мелкую дрожь, сотрясавшую тело Е Хуа, раздвинула языком ему губы, с силой проникая в его рот. Я почувствовала, как в месте слияния наших губ потекла горячая вязкая кровь. Глаза Е Хуа потемнели еще больше. Будучи Бай Цянь, я успела на Небесах разделить с Е Хуа всего несколько полных взаимной любви месяцев, и всего пару ночей мы соединялись душами и телами.

Он оттолкнул меня здоровой рукой и тут же ужасно закашлялся, выплюнув столько крови, что я не смогла сдержать слез. Этим толчком он исчерпал свои последние силы и завалился на бок. Грудь его часто вздымалась, но он не мог даже пошевелиться.

Я подползла к нему и снова крепко обняла.

– Ты хотел проглотить всю кровь? Сколько тебе лет? Думаешь, я разочаруюсь в тебе, если дашь слабину?

Он с трудом унял кашель, попытался поднять руку, но не сумел. Было видно, как тяжело ему вымолвить хоть слово, но он сделал вид, что все в порядке и тихо проговорил:

– Все хорошо, не так уж сильно я ранен, пустяки. Ты… не плачь.

Я держала его обеими руками и не могла вытереть слезы, лишь смотрела ему в глаза.

– Ты пожертвовал свой изначальный дух колоколу. Только Мо Юаню удалось выжить после подобного. Но и ему пришлось уснуть на семьдесят тысяч лет. Е Хуа, не обманывай меня, ты же умираешь, да?