Десантура - Страница 41

А особист шептал про себя: 'Шма Исраэль, Адонай Элоhейну, Адонай эхад...'

И тот и другой не видели, как напряженно шептал, вытирая пот со лба, Ильяс Шарафутдинов, рядовой из двести четвертой - 'Алла Акбар...' Шептал и снайпер Вардан Степанян: 'hАйр мэр, вор hэпкинс ес...'

**

Младший лейтенант Юрчик шел со своей группой первым. Он и увидел первым человека, странно стоящего на дороге.

Не шевелясь.

Словно привязанный к чему-то.

Да к чему?

К столбу, блин.

-Заборских, глянь, посмотри!

Былые подшучивания и пререкания с Юрчиком остались где-то под Малым Опуево, когда млалей в одиночку ножом зарезал двух здоровенных фрицев.

Сержант подозвал жестом бойца из прибившейся гриневской бригады - имя его Юрчик так еще и не запомнил. Рядовой и рядовой.

Заборских с рядовым сноровисто поползли к дороге.

Буквально через минуту они перемахнули через подтаявший снежный вал.

-Жарко, блин, - шепнул кто-то рядом с Юрчиком. Млалей не оглянулся. Он напряженно смотрел на сержанта с напарником.

Те подошли к человеку у столба. И вдруг замерли. Стянули ушанки... Через мгновение рядовой бросился к дозору, нечленораздельно крича и махая бойцам шапкой.

А еще через несколько мгновений лейтенант сам смотрел на труп женщины, примотанной колючей проволокой к вкопанному столбу. На груди ее висела картонка с надписью:

'Тарасов! Сдавайся!'

Волосы ее свисали на грудь, слипшимися от крови сосульками. А на дороге кровью была нарисована большая стрела в сторону чернеющих невдалеке труб.

Юрчик снял мокрую двупалую рукавицу и приподнял ее голову за подбородок.

Веки отрезаны. На щеках вырезаны звезды. На лбу ножом - 'СССР'

Внезапно губы ее шевельнулись.

-Жива, лейтенант, жива... - каким-то рыдающим голосом сказал Заборских.

-Воды! - тонким голосом закричал Юрчик.

Он пытался отвести взгляд от этих карих глаз, но почему-то не мог.

-Мы свои, слышишь, бабушка! Мы свои! Мы - советские люди! Да развяжите ее, мать вашу! - закричал он на бойцов, оцепеневших рядом с ним.

Те словно проснулись и начали разматывать колючку, густо завязанную на спине.

-На... Пей, пей! - Юрчик осторожно прислонил фляжку с водой к губам женщины.

Она судорожно сглотнула несколько раз. Вода обмыла ее подбородок, скатываясь за ворот телогрейки, накинутой немцами на голое ее тело. Одной телогрейки. Штанов не было. И валенок не было. Она стояла босая, голоногая. На ногах спеклась кровь.

Она что-то прошептала. Юрчик не понял. Он наклонился поближе к ее страшному лицу%

-Спаси... Опозд... Спасиб... Дждлася... Пришли. В деревню идите...

Последние слова она выдохнула с силой. Так, что услышали ее все бойцы.

Потом она заплакала.

И перестала дышать.

Умерла.

Дотерпела.

Словно пьяный, младший лейтенант Юрчик повернулся к полузнакомому бойцу:

-До бригады... Дуй... Быстро...

А потом заорал на тех, кто мучался, рвя рукавицы и руки о колючку, пытаясь разогнуть железный узел.

-Быстрее!

-Сейчас, сейчас товарищ лейтенант!

Юрчика затрясло. Он отвернулся. И повернулся лишь тогда, когда бойцы распутали, наконец, колючку и опустили женщину на мокрый снег. Телогрейка распахнулась.

И Юрчик потерял сознание, когда увидел, что у нее вырезаны...

Они видел уже многое. Многое из того, что человек не должен видеть. Не имеет права видеть. Он видел обмороженные ноги и руки, он видел смерть товарищей, он видел больше, чем можно выдержать. Но сейчас...

Темнота перед глазами рассялась. Младший лейтенант сидел, качаясь на обочине дороги и мычал, мычал во весь голос. А потом схватил автомат и, бросив лыжи и вещмешок, побежал, крича, в сторону деревни.

Бойцы, онемевшие вокруг трупа женщины, бросились за ним.

Но, как оказалось, она была права.

Они опоздали.

О том, что здесь была, когда-то, деревня, напоминали только большие полуразрушенные печи, с широко разинутыми ртами и глазницами. А из этих ртов и глазниц торчали обгорелые человеческие ноги. А на боках печек - сквозь копоть - смешные рисунки:

Вот подсолнухи.

Вот котятки с мячом.

Вот хохлятки с цыплятами.

Вот паренек со своей девчоночкой.

А в центре деревни - журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Кто-то из бойцов опускает бадью вниз. Она ударяется о что-то твердой. Боец поднимает ведро. Оно полно крови.

В яме лежит женщина. Одна. С младенчиком. У обоих расколоты ударом приклада головы.

-Робеночка не пожалели, - шепчет кто-то. - Робеночка...

Один дом уцелел.

На правой стене дома прибит большой деревянный крест. На нем распят старик. Раздет догола. Руки, ноги и голова прибиты к доскам железными штырями. Грудь изрезана. Лица почти нет. Кровавое месиво вместо лица.

На левой стене повешена старуха. За волосы. Ноги и руки подрублены. Чтобы дольше вытекала кровь?

К двери прибита собачонка.

Смотреть на все это не было сил. Но десантники шли мимо этого смотрели. Запоминая...

Бочку, в которую свалены были отрезанные головы стариков.

Трупы женщин, исколотые штыками.

Все еще чадящие останки детей...

Десантникам повезло. Они не видели процесса. Они видели только результат.

Они не слышали крик пятилетнего ребенка, сбрасываемого в колодец. Не детский крик. И даже не человеческий.

Они не видели, как распиливают двуручной пилой тело пятнадцатилетнего мальчика. Как бревно...

Они так и не узнали, что той старухе, которую они нашли, примотанной колючкой к столбу у дороги, было всего семнадцать лет.

Семнадцать лет.

СЕМНАДЦАТЬ!

Семнадцать зольдат ее насиловали поочередно, пока шла экзекуция деревни. Первым был, естественно, гауптшарфюрер. А потом шарфюрер и прочие шютцеэсэс.

Десантники не видели других деревень. А таких деревень было - тысячи. Десантники прошли только через одну. Не имея ни сил, не времени хоронить, они оставили все как есть. Шли. Смотрели. Матерились. Молились. Запоминали.

Простите их, если сможете.

Десантники прошли через эту деревню и больше не брали пленных.

Никогда.

-Вернемся, конечно, господин обер-лейтенант.

-Итак... Вы получили разрешение на прорыв остатков бригады?

-Да, получили. Мы должны были выйти на участке ответственности генерала Ксенофонтова.

-Это Калиниский фронт, я правильно понимаю?

-Правильно, господин фон Вальдерзее. Калининский фронт. Две дивизии должны были ударить нам навстречу, когда бригада подойдет вплотную к линии фронта и изготовится к броску.

Тарасов замолчал, глядя на курящего обер-лейтенанта.

Тот помолчал и не выдержал первым:

-И?

-Мы не смогли выйти к назначенному времени на линию атаки.

-Почему? - обер-лейтенант прекрасно знал причину, но хотел ее услышать от подполковника Тарасова.

-Почему, почему... Бригаду обложили.

-Мы?

-Вы. Егеря и СС. Обложили так, что мы с трудом прорвались из кольца.

-Понятно... - фон Вальдерзее тяжело потянулся. - На это мы и рассчитывали, герр Тарасов. Жаль, что не просчитали ваш фагнатизм.

-Не понял? - удивился подполковник.

-По всем нормальным законам войны вы должны были давно сдаться. Но не сдались даже тогда, когда ваш лагерь эсэсовцы простреливали насквозь.

Тарасов пожал плечами:

-Это наша загадочная русская душа, господин обер-лейтенант.

Фон Вальдерзее скептически усмехнулся. А Тарасов потер заживающую руку...

**

-Терпите, товарищ подполковник... Еще минуточку... - санинструктор мочил бинт и тихонечко отдирал слой за слоем.

Делать этого было нельзя по всем санитарным нормам - рану нельзя мочить. Тем более, талой, только что растопленной на костре водой. Инфекция и все такое... Полшага до заражения.