Деревенские адвокаты - Страница 29

- Коли не забыл, спасибо.

- Заходите!- Урманов пошел впереди. В комнате кроме хозяйского был еще один стул. Урманов сел и указал на другой: - У кого ноги болят, может сесть.

- Покуда не жалуемся, можем и постоять.

- Как хотите. - Чекист поднял голову и посмотрел на Нурислама: - Ну?..

- Не знаем, как и сказать, "агай" или "товарищ"?

- Все равно.

- Очень мы сильно беспокоимся, агай.

Лицо Урманова разом потемнело, но голос остался ровен:

- Враг народа ваш Зулькарнаев Кашфулла...

"Враг народа" - эти два страшных слова Нурисламу и Курбангали знакомы. Про них и по радио говорят, и в газетах пишут, и в народе много чего слышно. У двух приятелей сердца похолодели. Не так просто, значит, исчез их друг. Вот оно, лихо - вчера подумали, сегодня перед глазами встало.

Урманов, конечно, из чугуна отлит, но и они не из глины слеплены.

- Чей, говоришь, враг? - понять понял, но не поверил Нурислам.

- Народа.

- Какого народа?

- Что значит какого? Народ - он народ и есть.

- Его народ мы - кулушевские. Так какой же он нам враг? И отродясь не был. Пойди спроси, весь аул скажет.

- Он всему советскому народу враг.

- Сам, один? - Курбангали даже присел. - Всему народу? Сразу? Ну, нет! Мы его как облупленного знаем, что с лица, что с подкладки. Не такой он человек, чтобы злобу в себе носить. Кто-то вам голову морочит, товарищ, друг кулушевского народа врагом советского народа быть не может. А по-вашему так и выходит. Один и тот же человек? Брось, агай! Никто этому не поверит.

Урманов вскинулся было, но снова успокоился, решил, видимо, услышать их доводы до конца. Однако, подумал он, не мешает слегка и припугнуть их.

- Вы, адвокаты недопеченные... Защищая врага народа, вы сами преступление совершаете! Это вам понятно?

- Мы? Преступление? Ты только глянь, Нурислам, ты только послушай, что этот агай говорит, - удивился Курбангали. Но свои полные удивления голубые глаза уставил не на спутника, а на Урманова.

- По закону - преступники! - отрезал тот. - Я и посадить вас могу.

- Нас, агай, сажать нельзя, - мягко, увещающе сказал Нурислам. - Мы сядем, а работа будет стоять. Через неделю жатва начинается. Я сам на косилке буду работать, а вот товарищ - на лобогрейке. Мальчики мои лошадей будут погонять. Урожай в этом году хороший, надо все собрать, чтоб ничего не пропало.

- Там тоже работа найдется, - Урманов подбородком показал куда-то.

- Пусть там свою работу делают, а мы тут свою. Сидит Урманов и простоте человеческой удивляется. Ишь, как смело говорят. Тут разве только дурак не поймет или сумасшедший. Эти же двое... Не сказать, что совсем уж без хитрости, но простоваты - сразу видать. Не то разве сами, своей волей, своими ногами, сюда к нему явились бы? Где уж там виноватого - только подозрение на ком, и тех никто защитить не посмеет. Таких Урманов не помнит, покуда такого не встречал. А эти двое безоглядных по сторонам не смотрят, знай свое гнут. Одно слово - дураковаты. Прямодушным простакам он еще сострадать может, а вот льстецов с медовым языком напрочь душа не принимает.

- Ты, агай, все про нас да про нас. Ты лучше на нас своего золотого времени зря не теряй, - посоветовал Нурислам. - Пусть лучше нам председателя вместе с его печатью вернут поскорей.

- Он враг народа. Под статью подпадает.

- Опять! Вот нашел врага! Зачем же он против белых дрался, кровь свою проливал? Зачем столько лет на Советскую власть работал, сна-отдыха не знал? - Нурислам так разгорячился, что даже фуражку снял. - "Тем, кто беден - вера и опора, кто в беде - защита от позора, добрым людям - сердцу утешенье, а врагам он - молния отмщенья", вот он какой! А кто враг, мы тоже знаем. Кто народ грабит, людей истязает, вот кто враг. Вот, скажем... кхм... - Он хотел сказать про Лису Мухтасима, уже сосланного, и про вора Му-ратшу, который не успеет в тюрьму залезть, как уже обратно на свет вылез, глаза продрал, смотрит, что украсть, но удержался.

Урманов же не гневен и не озабочен. Сидит, слушает. Но чувствует какое-то облегчение. И это удивительно. Вдруг понимает: да ведь суставы-то больше не ноют! Урманов глянул на вспотевшую, красными пятнами просвечивающую сквозь редкие волосики лысину Нурислама и почувствовал что-то вроде жалости. "Второй день здесь крутятся. Не выгоды себе ищут, а правды хотят. То есть - своей правды. Какая она маленькая, эта их правда, перед силой времени. Я же здесь не правду доказываю, а чье-то преступление. Вот моя обязанность. Мой долг". Вот такие отрывочные мысли промелькнули в голове чекиста, и он, вопреки служебным правилам, решил сказать им, в чем обвиняется Зулькарнаев. Да, почему-то так и решил. Натурой своей и революционным воспитанием Урманов человек прямой и честный. Но четверть века сражался он с классовым врагом, был нещадно бит, кровь свою проливал, переносил боль и страдания - и очерствела, коркой запеклась его душа. Порою классовая бдительность становилась классовой подозрительностью. Вместо вопроса: "Это друг?" - вставал другой: "А не враг ли это?" В Булак его недавно прислали из Москвы. Ни мест этих, ни людей здешних не знает. Может, такой человек и нужен был, который не знает. О том, что Зулькарнаев проливал свою кровь на гражданской, он, разумеется, знал. К людям, получившим раны от руки классового врага, у него было особое отношение. "Кто кровь проливал, тот душу не продаст", - говаривал он когда-то. Но события последних двух-трех лет круто изменили его мнение. "Мало ли их, предателей своего класса? К таким вдвое, нет, втрое нужно быть беспощадней".

Напоминать, что, мол, сказанное здесь - здесь и остаться должно, иначе - не поздоровится, Урманов не стал, сразу перешел к делу.

- Зулькарнаев Кашфулла, утратив классовое сознание, встал на путь политического преступления, - сказал он.

- Один раз в жизни напился и потерял сознание, только не классовое, а свое, собственное, - вздохнул Курбангали.

- Вот именно. Они коли теряются, то оба вместе. - Урманов вытащил из ящика стола лист бумаги, долго смотрел на него, потом поднял взгляд на Нурислама: - Ты вот здесь кубаир спел, мол, бедным опора, кому-то там защита от позора, добрым - утешенье, а врагам - отмщенье. А я вам сейчас другую песенку спою. С торгашом Мухтасимом он в обнимку пьянствовал? Пьянствовал. Потому и пытался спасти его от раскулачивания. Это первое. Далее. Служителя культа... - он опять бросил взгляд на бумагу, - служителя культа муэдзина Кутлыяра и еще трех кулаков взял под защиту. В самый разгар классовой борьбы, опозорив звание коммуниста, выступил против политики партии, играл на руку врагам. Продажная он душа. Это второе. Сегодня партия и народ производят с такими полный расчет. Понятно?

* Кубаир - героическая песня.

- Нет. Непонятно. - Нурислам натянул фуражку по самые уши. - Или вы сами, агай, или эта бумага ваша, но кто-то из вас полную напраслину несет. Вот пусть Курбангали подтвердит, я и сам приврать горазд, и знаменитых врунов знавал, но такую бессовестную ложь первый раз слышу.

- Стоим и удивляемся, - сокрушенно кивнул Курбангали. Урманов лишь тяжело посмотрел на него. Еще неизвестно, кто кому больше удивлялся.

- Ну, выкладывайте, что знаете. Только без этого, на что ты "горазд", - сказал он. - Послушаем. Хотя дыма без огня не бывает.

- Если только по дыму судить будешь, агай, в дыму задохнешься. В ином дыму - огонь, а в ином - только чих да кашель... - так философически начал рассказ Нурислам. А Курбангали при случае вставлял слово.

* * *

Верно - дымок был. Тот, что зачадил тем днем, когда Кашфулла напился в доме Лисы Мухтая. Кулушевцы уже начали забывать о нем, но кто-то, знать, в памяти держал цепко. Выходит, и копоть от того черного дымка осталась. На это и намекнул Урманов. Но второй зачадивший дымок был уже вовсе напраслиной. Еще за три года до колхоза аульский сход решил: лавочника Мухтасима раскулачить и из аула выслать.