Деревенские адвокаты - Страница 14

- Каюсь, каюсь, каюсь! Доволен теперь?

- Нет еще. Отныне ты сноху нашу Сагиду ревновать, в чем-то дурном подозревать не будешь и даже пальцем ее не тронешь. Клянись в этом трижды.

- Ты уж слишком, браток.

- Как хочешь, воля твоя... - Курбангали скользнул к краю хике.

Вконец запуганный Халфетдин уже и не помышлял о том, как тут мужскую честь и солдатское достоинство сохранить:

- Впредь Сагиду и словом не обижу, и руки на нее не подниму. Валлахи-биллахи! Валлахи-биллахи! - но при этом уязвленным себя отчего-то не почувствовал. В этот миг он подумал: "А если и впрямь Сагиды лишусь, тогда что?" И ему стало страшно.

Вот так безусый соседский паренек осадил, научил уму-разуму расходившегося солдата.

Голос Курбангали, уже к тому возрасту набравший гулкости, стал еще зычней, он сообщил свой суд:

- От сочетавшейся со мной браком дочери Сайфульму-люка Сагиды я отрекаюсь: талак, талак, талак!

Все облегченно вздохнули. Кутлыяр с подъемом и вдохновением перешел ко второй части обряда.

- Халфетдин, сын Янбека, согласен ли ты дочь Сай-фульмулюка, Сагиду, взять себе в жены навечно7

- Согласен! Согласен!

- Дочь Сайфульмулюка, Сагида, согласна ли ты быть женой Халфетдину, сыну Янбека, до самой своей смерти?

- Согласна, согласна!

И уж в этот-то раз муэдзин никах читал с особым одушевлением. Не молитву читал он, а высокая мелодия лилась из его груди.

- Пусть жизнь ваша будет долгой, счастье обильным, согласие крепким. К господу-создателю нашему будьте почтительны, к людям милостивы и благосклонны... - такие красивые слова, добрые пожелания сказал под конец сверх положенных при никахе вдохновившийся муэдзин. Потом отужинали и перед тем, как в послетрапезной молитве возблагодарить бога, главный жених протянул муэдзину два серебряных полтинника. Одну монету Кутлыяр вернул обратно:

- Одна положена.

- Пристало ли так уж считаться, муэдзин-абзый, ты ведь два никаха прочитал.

- Первый из них ложный. Брать за него подаяние - грех. А за угощение отменное - спасибо!

Слухов о досадном происшествии, что случилось между Халфетдином и Сагидой, по аулу не разошлось. Кто видел, должно быть, притворился, что не видел, кто слышал - что не слышал, а кто знал - прикинулся, что несведущ.

В ладу и согласии прожили свою жизнь поженившиеся заново Халфетдин и Сагида.

Сколько в колхозе бревен обтесал топор одноногого Хал-фетдина - не сосчитать, сколько молока выдоили пальцы Сагиды - черпать и не вычерпать. Детьми бог не обидел - четырех сыновей, двух дочек вырастил, к отцу с матерью заботливых и почтительных.

Хоть виду и не очень выказывал Халфетдин, в благодарностях не рассыпался, но в душе был признателен соседу до самой своей смерти. Нужда у соседа какая - первым на помощь спешил, праздник у себя какой - его на самое почетное место сажал. Однажды собрал своих взрослых детей с внуками-правнуками и оставил им такой завет:

- Святое дело, когда человеку, в беду попавшему, протянет руку помощи другой человек, - сказал отец рода Халфетдин. - Да вот не каждый с такой помощью спешит. А чтоб у замахнувшейся уже беды руку отрубить - такое лишь пророкам посильно. Слушайте же, дети. Сосед наш Курбангали для меня и для матери, для бабушки вашей, и оказался таким пророком. Мно-ого лет тому назад он меня от позора и преступления удержал, а мать и бабушку вашу от увечья и даже от смерти спас. Судьбу нашу, треснувшую поперек, снова сладил и срастил. Подробно рассказать не могу, до сих пор стыдно. Поверьте на слово. И даже после меня, покуда он жив, оказывайте ему почет и уважение. Он кивнул на закрытое новой порослью черемухи окно туда, где стоял высокий маленький дом. - Когда он оставит мир, придите на могилу и положите горсть земли. Вперед меня он не уйдет, крепкий еще, жилистый. Когда же землю бросите, не спешите, сразу не разбегайтесь. В изголовье постойте, подумайте: "Кем он был, этот человек, что доброго оставил на земле?" Коли случится, что переживу его, постоим вместе".

Нет, постоять ему не пришлось. Лет десять назад Халфетдин и Сагида следом друг за другом в один месяц оставили этот мир - сначала старуха, потом сам. Большое, многолюдное их гнездо было верно завету. На похороны Курбангали пришел весь род, кроме самых маленьких. Мельник Ми-нидияр, старшего их сына последыш, собственными руками опустил покойного в могилу, то есть вернул в лоно земное. Халфетдиново потомство от могилы сразу не ушло, нет, столпились в стороночке, постояли молча, в этом было их уважение и благодарность...

БЫЛА БЫ ЦЕЛА ГОЛОВА...

"Я ведь, Кашфулла, твою смерть один раз обманул, со следа сбил..." сказал Нурислам на похоронах друга. Весь народ слышал эти слова, но ни в тот день, ни позже никто его о том не расспросил, не допытался. Все равно, дескать, в словах Враля ни шва, ни заплаты не отыщешь. Скажет он небывальщину - так на пять ладов поймут, каждый по-своему, на свой душевный нрав. Хотя, конечно, странно это, чтобы смерть, которая всегда напрямик ломит, сбилась со следа и заблудилась. Сомнительно. Не верится что-то. Но слово, скользнувшее с толстых губ Нурислама, сомнительным не бывает никогда. Всегда приличит, в самый раз и к месту. Иначе бы он и говорить не стал.

Время было пестрое - то красные врываются в аул, то белые. Джигитов в солдаты забирают, пожилых - в обозники. Овец гонят, кур хватают - блеянье и кудахтанье по всему Кулушу. Горшки со сметаной и маслом из погребов как языком слизнуло. Но аллаху спасибо: ни те, ни другие женщин не трогали. Хотя в округе, сказывали, случалось и такое.

Вот в эти-то дни со смертью, что, принюхиваясь, бежала по следу Кашфуллы, и повстречался Нурислам. Лицом к лицу столкнулся, глаза в глаза и не растерялся.

На хромом ленивом мерине боронил он поле возле Ак-якуповской дороги. Уже слышу вопрос: отчего на мерине, где же серый жеребец? Потому немного вернусь назад.

Была пора - только что сошла полая вода. Вместе с другими обозниками отправили Шайми Зайца и его серого жеребца в сторону Стерлитамака - на сей раз белые. Серый уже был не тот серый, что когда-то вез больного учителя в верховье Уршака. Тянул свои годы, тянул свои грузы, налегал на постромки и порядком изнурился. Но с виду еще держался. Вскинет порою голову - и враз помолодел. Что и говорить, окажись тогда мерин дома, его бы запряг Шайми, а не серого жеребца, но, как на грех, убрел мерин в лес и пропадал три дня.

Прошла неделя, и обозник, перекинув смотанные ременные вожжи через плечо, посреди ночи ввалился домой.

Только шагнул через порог, первый вопрос был:

- Глянь-ка, жена, голова на месте?

- Твоя, что ли? Не знаю. Поглядеть, так вроде на месте, - сказала на слово охочая да скорая, на работу нерасторопная его жена.

- Гляди не гляди - цела-целехонька.

- Ну, хвала создателю, коли так!

- А когда голова цела, что будет?

- Хвала будет... создателю.

- Вот заладила! Была бы голова цела - а добра и скота нажить можно.

- Коли господь соблаговолит.

- Как же, жди от него, от господа, соблаговолит он! Все, женушка, проморгали мы серого жеребца, прохлопали. Остался он в чужих краях, поникнув в тоске головой.

Страшная эта весть до жены, кажется, не дошла. Тут бы судьбу клясть и себя оплакивать, а она жеребца принялась жалеть.

- Бедняжка! Один-одинешенек? В чистом поле?

- Посреди боя! - выпалил Шайми, долго не думая; словно пламя пыхнуло перед глазами, и увидел Заяц картины, каких никогда в жизни не видывал. - В аду кромешном! Как заржал он в неистовстве - до сих пор сердце унять не могу. В самый огонь сражения, в самую гущу боя ворвался он, одну белогвардейскую лошадь ударом копыта убил, другую на месте изувечил, встал на дыбы, схватил зубами офицера за бок и шмякнул на землю.

При такой вести вялая его женушка встрепенулась вся.

- Ай да наш аргамак! Отчаянный оказался конь. Не зря его хлебушком кормила, от вороного тайком.