Деревенские адвокаты - Страница 12

Бей, каблук, назло беде,

Сунул нос я к Сагиде,

А теперь свою красу

В кулаке домой несу!

На базар, Нажип, ступай,

Нос покрепче покупай,

Нос крючком - небось тогда

Сразу клюнет Сагида!

Нос и шея - вот и вся

Красота, как у гуся.

За любовью зря погнался

Сам же с носом и остался!

Но и припевки эти скоро забылись. Песенки и анекдоты про мужскую дурость и оплошность отчего-то вкус теряют быстро. Это про женщину - коли зацепилось, так уж на всю жизнь, не отдерешь. Да, частушка забылась, но прошло время, и отголосок ее вернулся.

ТАЛАК! ТАЛАК! ТАЛАК!

Халфетдина ранило под Варшавой, снарядом оторвало левую ногу по самое колено. На деревянной ноге и с солдатским крестом на груди вернулся он домой. Стараясь не стучать деревянной култышкой, вошел тихонько в дверь и замер. Хлопотавшая возле печки за занавеской Сагида дверного скрипа не учуяла.

- В этом доме калек принимают? - сказал осевшим голосом муж и опустил солдатский сундучок на пол.

- Халфетдин! - вскрикнула жена. Еще не увидев, она узнала его. Халфетдин! - Бросилась, прильнула к мужу. - Ты ли это? Господи, живой, здоровый! Господи! От радости ведь умру! - всхлипывала она и терлась лицом о грудь мужа.

Услышав, что мать сейчас умрет, игравший на полу четырехлетний их сынишка пустился в рев. Только тогда Сагида оторвалась от Халфетдина и взяла ребенка на руки. Мальчишка барахтался, отбивался изо всех сил, но она сунула его в отцовские объятия.

- Сынок, это ведь твой отец! Не плачь! Смотри, и усы есть! Как на карточке.

Мальчик тут же затих. Откинулся чуть и с размаху тонкими ручонками обнял отца за шею, и так крепко сжал, что от тоски и блаженства тот чуть не застонал.

- Живой-здоровый, целый-невредимый! - радостно причитала жена.

- Нет, Сагида, не целый, не здоровый, видишь, на одну ногу убавился.

Но Сагида на ногу даже не посмотрела.

- Пусть! Зато сам весь целый. Сын целехонек. Я цела. Все трое целые и вместе. - Она засмеялась. - С ума ведь сойду, господи!

Доволен был Халфетдин, Дом, хозяйство, живность-скотина - все в сохранности. Женой налюбоваться не мог. Расцвела, налилась, вызрела - вот какая славная жена ждала его!

Короткими летними ночами он даже лампу гасить не давал.

- Душа не сыта, на лицо твое никак не нагляжусь, - говорил он. Проснусь и смотрю...

- Уж будто... - отвечала Сагида, очень этим довольная. Муж в дом благо в дом. Даже огонь в очаге забился

веселей. С первого же дня деревянная нога уверенно, по-хозяйски переступила через порог. Плотнику - что? Плотнику - были бы руки целы. Со страхом, с чувством своей убогости вернулся солдат домой, а теперь вздохнул спокойно. Потому что жена не жалела, не утешала его. Отстегивая ремень, которым деревянная култышка пристегивается к ноге, Сагида шутила: "Ну-ка, отпряжем скакуна". - "Скакун-то скакун, только сам не скачет", - отвечал принявший шутку Халфетдин. Когда жена мыла ноги мужу, ласково гладила культю: "Батыр ты мой..."

И вдруг вся эта жизнь верх дном пошла... чуть было не пошла.

Халфетдин ковылял на своей деревяшке с Совиной улицы и, как на грех, наткнулся на вора Муратшу. Тот о житье-бытье даже не спросил, сразу выложил:

- Пока тебя не было, тут у нас всякие красивые песни насочиняли. Слышал, наверное?

- Нет, не слыхал. Какие песни?

- Как же так, все слышали, один ты не слышал?

- Не знаю. Не помню, - насторожился солдат.

- Тогда, пожалуй, напомню. Вот эта.

На базар, Нажип, ступай,

Нос покрепче покупай,

Нос крючком - небось тогда

Сразу клюнет Сагида!

- Тьфу! Наушник! Ничуть не изменился. Все тот же подлый Муратша. - И пошел Халфетдин своей дорогой, через несколько шагов обернулся, сплюнул еще раз: - Злыдень!

- Не я эту песню выдумал, не я распевал, и жену твою не я обольщал, хихикнул вслед вор. - Иди, хромай, служба царская...

Но сомнение в солдатское сердце запало; пока до дому дохромал, из той искорки уже разгорелся пожар. Мнительному человеку много ли надо? Всякие безобразные виды разыгрались перед глазами. "Греховные-то дрожжи кстати пришлись, сдобная стала, в глазах вожделение горит", - со злобой подумал он про жену.

Когда еще парнями были, Халфетдин на Ишбаевском лугу застал Муратшу ворующим чужое сено и избил его так, что тот неделю ходил с заплывшими глазами. Вот ведь когда должок-то вернул!.. А солдат давно об этом забыл.

Домой Халфетдин явился чернее тучи. Простукал через сени, вошел и молча сел на лавку. Дома была одна Саги-да. Мальчика недавно бабушка увела к себе.

- Что случилось, Халфетдин? Ощетинился весь...

- Ничего не случилось.

- Ну, коли так...

- Со мной ничего не случилось. Меня никто не соблазнял. А вот тебя...

- О чем ты, Халфетдин?

- "Сразу клюнет Сагида..." Вот о чем.

- Ах, вон оно что! - покачала головой Сагида. - Донесли, значит? - она коротко рассмеялась.

- Не кудахтай, беспутница!

- Халфетдин!

- Молчи!

- Нет, молчать я не буду. Напраслину несешь, Халфетдин. Побойся греха. Я перед тобой чистого чище, белого белей.

- На мне греха нет, бойся ты.

- Нет, Халфетдин, вранье это. Вранье! Все не так было! Сейчас я тебе все расскажу.

- Не рассказывай. Не бывает дыма без огня. - Значит, бывает.

- Нет, не бывает!

- Выслушай меня, Халфетдин. Иначе жизнь прахом пойдет.

- Не буду слушать! - стукнул он деревянной ногой об пол. - Не буду я распутницу всякую слушать. Пусть прахом пойдет! Постель нашу замарала, блудница!

Сагида заплакала навзрыд. Но мужний гнев лишь разгорелся сильней: "Ишь, слезами грех замыть хочет, беспутная баба!" - распалялся он. Опять топнул своей деревяшкой.

- Талака хочешь, падшая!

Но тут и у жены самолюбие взыграло.

- Ну и что? То-то напугал!

- Ах, так?

- Да, так!

- Тогда талак! Талак, грешница, талак, талак, та-лак!

- Не боюсь я твоего талака, не боюсь! Плевала! Теперь свобода!

В Халфетдине, который два года сидел в окопах, людей побил изрядно (медаль ведь на войне дают, если человека убьешь), валялся по лазаретам, муки принял немалые, лютый бес проснулся. Он вскочил. Бросился к лежавшему возле печи топору, но дотянулся не сразу, деревянная нога задержала. Тем временем Сагида успела выбежать из дома. Халфетдин, схватив топор, запрыгал следом за женой. Выскочив на крыльцо, он размахнулся и уже готов был пустить топор в спину бегущей к огороду жены, как возник откуда-то Курбангали, подпрыгнул и перехватил за топорище, стал выворачивать из руки Халфетдина. Тот не противился, отпустил. (Должно быть, от неожиданности растерялся.) Все произошло как во сне.

Однако случайно, говорят, и муха не пролетит. Услышав в доме у дружных соседей крики, Курбангали подошел к плетню. Подождал. Крики не утихли. Вскоре донесся плач Сагиды. Никак, беда какая? - подумал Курбангали и перепрыгнул через плетень. Только подошел к двери, вылетела Сагида, следом вывалился Халфетдин с топором в руках. В этот миг худой, маленький Курбангали ощутил в себе такую мощь, что впору медведя повалить. Да и проворства джигиту не занимать.

Курбангали потрогал пальцем лезвие топора.

- Топор ведь, дядя-сосед, бревна тесать придумали, а не людям головы снимать, - сказал он немного погодя и сел на порог распахнутой двери.

Халфетдин не сказал ни слова. Откинув ногу, опустился на траву и закрыл лицо руками. Сагида прислонилась к углу клети. Так они молчали долго. Когда все трое поостыли, Курбангали рассказал Халфетдину об оказии с носом. О том, как и где Нажип свой нос покалечил, и о том, что Сагида в этом происшествии чище снега и белей молока, весь аул знает. Откуда знает? Отчего же ему не знать? Знает. На то он и аул.

- Эх, Халфетдин-агай, сплетне поверил, зазря жену обидел! У нас бы спросил, ведь ближе соседей нет. За три года у снохи и ворота не ко времени не открывались, и дверь не скрипнула.