День Суркова (СИ) - Страница 9

– Не может быть, – пожаловался Сурков, – этого не может быть! Этого не может быть!!

Кран громко хрюкнул, плеснул на Суркова последнюю порцию воды и замолчал.

– Эй, новенький, – услышал Сурков. – Давай быстрей, сейчас воду отключат.

– Уже отключили, – тихо сообщил Сурков.

Возникший в проходе толстяк осмотрел покрытого мыльной пеной Суркова. Очевидно, это было жалкое зрелище, потому что он ухмыльнулся и, сплюнув на пол, сказал:

– Вот что, новенький, ты здесь надолго, так что послушай моего совета: не будь чмом.

– Как это?

– Так. Сопли не распускай, не ори, когда тебя жарят, не стой «раком» в раздевалке. Поджарился, масло смыл – и на нары. А если ты вздумал свои игры играть, знай – здесь таких не любят.

– Какие игры?

– Такие. Ручку Паркеру отдай и не думай, что он о ней не знает.

– Как он узнал?

– А ты как думаешь? Мысли прочел, придурок. Неужели непонятно?

– Они умеют читать мысли?

– Все читают мысли, в том числе и ты. Или думаешь, здесь все русский изучали? Все на мыслях. Говорить – воздух трясти, да и воздуха здесь почти нет, – толстяк помахал короткими руками вокруг себя.

– Чем же мы дышим?

– Узнаешь, – пообещал толстяк, – когда в котел попадешь.

Сурков закрыл глаза и опустил голову.

– Не ной, баба, – фыркнул грешник презрительно. – Пообгоришь, привыкнешь, лет через триста могут на верхние уровни перевести, там полегче да почище, а если с головой – можешь и до черта дослужиться. Но до черта – это надо лет семьсот обгорать, чтоб до черноты.

– А в Рай кого-нибудь переводили?

– В Рай? – толстяк схватился за бока. – Ха! Новенький в Рай захотел, ёкарный бабай.

Сурков отряхнулся как собака и, обойдя развеселившегося толстяка, прошел к тринадцатому шкафчику. Стараясь не потревожить ожоги, он накинул спецовку и аккуратно застегнул пуговицы. Обуваться было особенно больно. Немного поколебавшись, Сурков засунул руку в ботинок и извлек злополучную авторучку. Блеснувшее в полумраке золотое перо показалось нереальным.

– Интересно, – сказал Сурков, – а почему ее никто не отнимет силой?

Суркова поразило, что такой простой вопрос не возник раньше, ведь если черти обладали реальной властью, могли читать мысли, чинили беспредел и кого-то опекали, то логично было предположить, что они распоряжались и имуществом грешников.

– Эй, дневальный, – позвал Сурков, – как вас там?

– Ты меня задерживаешь, – напомнил толстяк.

– Еще минуту, – и, не дождавшись ответа, спросил, – А почему черти не применяют силу?

– Не все так просто, – глубокомысленно вывел толстый. – Когда-нибудь сам догадаешься.

Суркову ничего не оставалось, как нести свои ботинки по полутемным коридорам туда, где его мучения начались. Дорогой он думал об авторучке, о наказании и о чертях, но не смытая стекловата так зудела за шиворотом, что мысли Суркова путались.

– Долго ходите, грешник Сурков, – вместо приветствия сказал черт Вялый. – А я вас поджидаю.

– Зачем? – спросил Сурков безрадостно.

– А вы не догадались?

– Скажите, Вялый, – не выдержал Сурков, – почему вы мне выкаете?

– А что вас смущает?

– Меня просто бесит ваше вежливое отношение.

– Это моя работа.

– Вы хотите сказать, что издеваетесь надо мной?

– Сурков, здесь Ад, и церемониться с вами никто не обещал.

– А если я вам съезжу по физиономии?

– Да будет вам известно, что у черта нет физиономии, а вышеобозначенная часть тела называется мордой.

– Вышеобозначенная часть тела, по моим представлениям, должна иметь рога.

– Это уже мифология, – махнул рукой Вялый, – бабушкины сказки. Но вы мне, Сурков, зубы не заговаривайте.

– Вы тоже хотите получить паркер?

– Хочу, – ответил Вялый после продолжительного раздумья.

– Зачем? – спросил Сурков.

– Идемте.

Вялый направился по проходу, миновал несколько галерей и остановился возле узкого входа в пещеру.

– Будете расширять вход, – пояснил он.

– Чем? – спросил Сурков.

– Чем угодно. Будете работать здесь вместо отдыха до тех пор, пока размер пещеры не превысит размер грота. Затем получите право на восьмичасовой отдых.

– Это распоряжение Паркера?

– Паркера, – согласился Вялый. – Но я мог бы его ослушаться и заставлять вас работать меньше или перевести в другое место, если, предположим, получил бы от вас кое-что.

– Прощайте, Вялый, – уверенно сказал Сурков. – Идите, отдыхайте, у меня много работы.

Сурков двинулся к входу, пробуя руками куски горной породы. Он твердо решил, что ручка останется у него не столько в силу природного упрямства, сколько из-за очевидных рассуждений. Раз вещь кому-то очень нужна, значит она представляет собой определенную ценность.

* * *

Сурков очень быстро понял, что лучшим в данной ситуации было бы сойти с ума. Умереть, не думать, не существовать он не мог. Теперь он вынужден терпеть, пребывать, мириться и, самое страшное, осознавать, что это будет продолжаться и продолжаться. Сложнее всего было не думать об этом, потому что мысли тошнотой подступали к горлу и кружили голову, как только Сурков не успевал от них отмахиваться. Что может быть неприятней навязчивой мысли? Может быть, теща? Или сварливая жена? Нелюбимая работа? Болезнь? Старость? Бедность? Собственная глупость?

Сурков подумал, что все это вместе и образовало бы тот феномен безрадостного прозябания, безысходности и страха, который испытывал он. И что удивительно: никто не пугал его, не угрожал и не обещал вечных мук, мысль эта приходила сама, так, как приходят друзья – не вовремя и без приглашения. Сурков специально заставлял себя вспоминать жизнь, друзей, работу, книги и кинофильмы. Как назло, бездумная работа по расширению грота способствовала появлению глупых мыслей. Сурков попытался сделать свою работу творческой, но отсутствие инструментов и любых других приспособлений этому не способствовало. В конце концов Сурков бросил свое занятие и направился бродить по Аду. Вялый не появлялся, да и сам Ад в ночное время казался другим. Сурков понял, что видит его по-новому: как неминуемо он превращается в то, что привычно называется домом. Это открытие не приносило хорошего настроения.

Сурков увидел двух грешников, играющих с чертями в карты. Подошел и сел на грубую скамейку, ожидая, что его тут же погонят, но черти, поглощенные игрой, не обратили на него никакого внимания, а один из грешников даже пододвинул к нему бумажный кулек с сухариками.

Сурков впервые видел, как едят в Аду, да и на еду это было не похоже. Грешник брал в рот парочку заплесневелых, посыпанных грубой солью сухариков, хрустел ими, после чего сплевывал под стол. Весь моцион заключался в грубом сплевывании, и вкус сухарей грешника нисколько не смущал. Сурков уже понимал разницу между духовной и телесной оболочкой, поэтому потянулся к пакету только из любопытства. Он выбрал наименее заплесневелый сухарик, положил его в рот и погонял языком, прислушиваясь к ощущениям. Определенно, он был соленым. Вкус соли перебивал устойчивый привкус пыли, ничего интересного он больше не заметил.

– Играть будешь? – спросил грешник.

– Во что играете?

– В дурака.

– В дурака? – удивился Сурков.

– А что? Умником себя считаешь?

Сурков попытался проглотить сухарик, но тот почему-то не хотел проглатываться, а напоминал жвачку. Решив, что с сухариком он разберется позже, Сурков ответил:

– Да нет.

– Так да или нет?

– Нет, я же говорю.

– Ты не сказал «нет», – настаивал грешник.

– Че пристал? – спросил тот, что предложил сухарик.

– А че он в попу лезет? Да… Нет…

– Ударьте его по лицу, Федор Абрамович, – предложил один из чертей.

Грешник, которого назвали Федор Абрамович, не долго думая воспользовался советом и залепил оплеуху по левой скуле Суркова. Сухарик тут же пролетел внутрь, а Сурков увидел свои ноги, взметнувшиеся вверх. Ощущения боли в Аду были такими же яркими, как и при жизни. В них было что-то металлическое, резиновое, ненастоящее, вроде как от сливочного масла попахивало бензином, но то, что это было масло, сомневаться не приходилось. Сурков больно ударился, кувыркаясь по камням.