День рождения в Лондоне. Рассказы английских писателей - Страница 23

Я — нахальный еврейчик с окраины, среднюю школу я закончил, но до университета не дошел. Черпать знания из книг я не хотел, однако, (язык у меня подвешен лучше не надо), и я стал импровизатором, мастером неожиданных выходок — поглядывал по сторонам, чтобы не упустить — вдруг выпадет случай — переменить жизнь. Тем временем — выбора-то у меня не было — я трудился в семейном деле. Впрочем, я все равно считал себя вольной птицей, не то чтобы отщепенцем, скорее Дитятей Zeitgeist. [41]А духом времени было laissez-faire, [42]без вопросов.

Тем не менее в обществе некоторых людей я остерегался распространяться о своих корнях. Да прелестная Фиона Буллфинч на одну грядку со мной не села бы, заподозри она, что мой отец поставляет кошерное мясо ортодоксальным хабалкам из Милл-Хилла. Могу вообразить, как она стоит перед «Мясной империей Макси» на Бродвее, вся такая высокородная, и у нее глазки лезут из орбит при виде этих местечковых хамок с их штейтл [43]привычками, подбитыми ватой плечами, с их шейтлами, [44]— торгуются с моим папашей за каждую кучку требухи. «Вот чудн о », — сказала бы она и в два счета умотала бы в родной Найтсбридж. И я ее понимаю — я и сам тяготел к метрополии. Да, в Милл-Хилле мы были аристократией, отца именовали императором Максом, но никто — даже такие легковерные особы, как мисс Буллфинч, — не сочли бы его законным наследником трона Габсбургов. Да и меня самого называли наследным принцем, Александром Великим, но этот титул был сугубо местного значения, моя же цель была стать королем всего Лондона.

С Фионой я познакомился благодаря своему дружку Пинки, который делал вполне почтенную карьеру в Хаттон-Гардене, но занимался куда менее почтенными делами в квартире, которую мы снимали в Мейфэре на паях. Учитывая, что с подросткового возраста я заводил исключительно неподходящие знакомства, мои родители весьма одобрили решение обзавестись холостяцкой берлогой вместе с Пинки. Они считали, что у Пинки есть голова на плечах. И даже не подозревали, что мой безупречный приятель — скупщик краденого у высшего круга, придворный еврей нового поколения, а клиентуру он себе вербует преимущественно среди юных наркоманок-дебютанток и слабаков-наследников, увязших в карточных долгах: они тибрили мамочкины драгоценности и рассчитывали благодаря связям Пинки обратить их в наличность. С Пинки они чувствовали себя спокойно, поскольку доверяли ему и понимали, что им не грозит встретиться с ним в свете.

— Что я ценю в вас, Шейлоках, — объяснял один аристократ, — так это что вас интересуют только деньги.

Между прочим, господин хороший, предки Пинки никакие не венецианцы, они прибыли из Варшавы через Антверпен, где занимались торговлей техническими алмазами и основали компанию, которой суждено управлять их заблудшему потомку — после того как старик Штраус отойдет от дел. Ввиду таких перспектив свахи Милл-Хилла считали Пинки прямо-таки филе-миньоном. Но ни он, ни я (тоже первосортный бифштекс) не стремились брать в жены милочек из Милл-Хилла, равно как продолжать трудоемкие дела отцов. От удушающих уз местного брака мы бежали сравнительно легко, а вот перерезать экономическую пуповину — это дело другое.

Как бы то ни было, но однажды в воскресенье явилась Фиона — с пластиковым пакетом «Хэрродз», где, как я позднее выяснил, лежала диадема ее старшей сестры.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — сказал я.

— Где Пинки? — осведомилась она.

— В Хаттон-Гардене, в магазине, — ответил я.

Она наморщила носик — словно само слово «магазин» подванивало. Так что когда она дошла до вопроса о том, чем занимаюсь я, я счел излишним признаваться, что я хоть и живу в Мейфэре, оставался и остаюсь обитателем Милл-Хилла. Представил себя там — в белом колпаке и заляпанном кровью халате — и прибег к невинной лжи:

— Я — врач, точнее, хирург.

— Ого! — воскликнула она: это ее впечатлило, но не настолько, чтобы продолжать тему. От многих явное отсутствие индивидуальности отталкивает, но в случае с Фионой это лишь усиливало ее плотское очарование — как унылая оправа фамильной диадемы ее сестры подчеркивала великолепие бриллиантов.

Люди образованные знают, что случилось с дочерью царя Мидаса, когда он по рассеянности дотронулся до нее. Так вот, Фиона вполне могла бы быть ее сестрой. Золотые локоны, серые с золотистыми искорками глаза. Благодаря блестящим чулкам ее бедра и изящные икры отливали золотом. Лицо ее сияло. Если Клеопатра принимала молочные ванны, то Фиона, очевидно, купалась в меду. Под стать было и персикового оттенка платье. Взбудораженная и манящая. Вместо воскресного ростбифа она, видно, ублаготворила себя иначе: есть не стала, но нанюхалась. Я взглянул на часы. Пинки вернется нескоро. И я решил, что есть время для полуденных любовных утех.

— Здесь не Букингемский дворец, — сказал я, — но все же лучше, чем в приемной у дантиста. По крайней мере, можно послушать музыку, пока не явится Пинки.

Фиона устроилась поудобнее, а я поставил «Дорз».

— «Пять к одному, детка, один из пяти», — захрипел ныне покойный Джим Моррисон, — «живым отсюда никому не уйти».

— Мерзко-то как, — сказала Фиона.

— Зато верно, — ответил я. Моррисон уже ударился в религию. «Тебе свое, детка, — пообещал он, — а мне свое». Такую философию я всецело разделял — и в теории, и на практике.

На этот случай у меня есть набор приемов — основаны они на виртуозном красноречии или на интеллектуальной изощренности. Но так как тут ни то ни другое было ни к чему, я решил разложить Фиону силой моего обаяния. Я хоть и не могу похвастать высшим образованием, но курсы обаяния, имейся таковые, я бы закончил summa cum laude. [45]Я красавец, и мускулатура у меня дай Б-г каждому, а это, само собой, помогает. Если вам нужен полноправный представитель интеллектуальной элиты, типа Артура Миллера, тогда советую познакомиться с моим кузеном Ноем, еще одним беженцем из Милл-Хилла. Сам не знаю, почему я до сих пор поддерживаю с ним связь: у нас нет ничего общего, разве что мы росли вместе и он — последняя ниточка, связывающая меня с прошлым. Честно говоря, не понимаю я, почему и он со мной не порвал, однако Ной — единственный из родственников, который не устроил шиву, [46]когда моя жизнь окончательно пошла наперекосяк. К вашему сведению, он придет через несколько минут, когда начнут пускать посетителей.

Итак, я подсел на диван к Фионе и сказал, что она похожа на Ширли Итон из «Голдфингера». Подумал, что это сравнение уместнее, чем экскурс в античную мифологию, но она все равно не сообразила, о чем я толкую. Чтобы помочь ей, я описал знаменитую сцену, когда Бонд входит, а Ширли Итон лежит ничком на покрывале.

— Мертвая? — спросила Фиона.

— Мертвее не бывает, — ответил я, — и выкрашенная с головы до ног золотой краской. — Чтобы было понятнее, я руками изобразил, как ходила кисть по дублерше Ширли.

— А-а, — сообразила наконец Фиона.

Когда я вернулся из ванной, облаченный в стандартный презерватив, Фиона сказала:

— Извини, моя вера этого не допускает.

— И где же выход? — осведомился я.

— Есть много способов, дурачок, — ответила абсолютно голая, в чем мать родила, аристократка, — иначе миром бы правили католики.

Я не стал возражать и вошел в нее, как Папа Римский предписал.

— Б-же мой, Алекс, — взвизгнула Фиона, домчавшись до оргазма со скоростью «Летучего шотландца», [47]— ты — супер! — Хотя основная моя специальность — обаяние, но и по второй — постельному искусству — я получил достойные баллы. — Где ты этому научился? — спросила моя новая подруга, очнувшись от посткоитального забытья.