День отличника - Страница 31

Я взял омоновку за плечи, и с криком: «Предъявите ваши документы!» отодвинул ее от себя. Святые правозащитники! До чего же она оказалась красивая!

Я бы описал ее лицо, но я не писатель, и тем более — не художник. Я всего лишь помощник министра, отличник и готовлюсь стать правозащитником. Поверьте мне на слово — она была очень красивая. Особенно веснушки. И волосы. Я рукоподал ей практически сразу.

— Роман, — сказал я, — Задержите. Я очень хочу провести с вами вместе хотя бы минимальные три часа. Пока Михаил будет думать, что вы на работе.

— Какой Михаил? — рассмеялась красавица, — Это я — Михаила.

И Миша рукоподала мне навстречу.

С тех прошло уже множество «Маршей», а мы с Михаилой по прежнему вместе, пусть даже она снимает на ночь хьюман райтс вотч. «Марши несогласных» стоило придумать хотя бы потому, что на них бывают подобные встречи. Я готов ежеутренне рукоподавать человеку, который первым решил стать несогласным. Я готов сделать для этого человека все, что угодно. Я просто не знаю, кто это. Одна из наиболее характерных черт характера основоположников другой российской демократии — это их непреходящая скромность. Теперь больше не ставят памятников. Наши памятники — в нашей благодарной памяти.

— Давай в выходные устроим пикет! — предлагает вдруг Миша.

— Пикет? — переспрашиваю я, — А на какую тему?

— Пикет в поддержку демократии! — восклицает Миша, вскакивая на свои длинные ноги, — Я и лозунг придумала: «Зачем нам свобода без демократии?»

— Такие пикеты все устраивают, — говорю я Михаиле, привлекая ее к себе и усаживая, — Надо что-нибудь актуальное требовать.

— Да что требовать-то? — удивляется Михаила, — У нас же все есть! Мы счастливы!

— Не все так радужно в этом мире, свободная, — ласково шепчу я Михаиле на ушко, — Террористам, например, не хватает детонаторов. А когда хватает — они их не туда тыкают, из-за чего теракты не получаются. Я сегодня видел теракт. Даже два. Очень красивые. Меня Платон приглашал посмотреть в Шереметьево. Так вот там был один террорист, у которого не было детонаторов. А потом, когда ему эти детонаторы дали, он их не туда повтыкал — и поэтому взрыв у него получился слабый. Даже голову не оторвало. Всего только мозг вышибло.

— Ужас! — восклицает Миша, глядя на меня расширенными глазами, — Правда, что ли?! Куда же смотрят правительство и Пентхауз?!

— Правительство и Пентхауз смотрят в будущее, — говорю я Михаиле, — А в будущем нет терроризма.

— Но ведь это же несправедливо! — возмущается Михаила, и я не могу оторвать взгляда от ее белого тела, — Ведь террористы живут здесь и сейчас, и им нет никакого дела до будущего! Они же хотят взорваться при жизни!

— Вот видишь — ты понимаешь, — киваю я Михаиле, проводя кончиками пальцев по ее подрагивающей коже, — А ведь бывает и хуже. Почему ты снимаешь хьюман райтс вотч?

— Он неудобный, — отвечает мне Михаила и улыбается.

В трейлере повисает звенящая тишина. Слышно лишь как трещат в печке березовые дрова.

— А еще сегодня ко мне приходила женщина в рыбном, — тихо говорю я Мишутке, делая вид что не расслышал про хьюман райтс вотч.

— В рыбном? — морщится Михаила, — Ведь рыбное никто не носит!..

— Ей нечего делать, — поясняю я Мише, — Наверное, это рыбное осталось на ней еще со стабилинизма. Да и вообще — самое страшное не это.

— А что же?! — искренне не понимает Мишутка.

— Она попросила меня о правозащите, — говорю я Мишутке.

— Еще бы! — отвечает мне Михаила, — Если бы у меня в гардеробе было только лишь рыбное, я бы тоже просила о правозащите! Ты бы помог мне?

Миша нежно рукоподает мне.

— Ты бы помог мне, свободный? — мурлыкает Миша.

Вместо ответа я рукоподаю Мише навстречу.

— Конечно, — шепчу я сквозь треск дров, — Конечно, я бы помог тебе, свободная. Правозащитники помогают всем, кроме…

— Кроме кого? — удивленно спрашивает меня Михаила.

— Вот тут и самая странность! — отвечаю я Мише, вставая, — Женщина в рыбном — стабилинистка. Можно ли защищать права стабилинистов?

— Я думаю, можно, — уверенно говорит Миша, вновь усаживая меня рядом с собой, — Нельзя лишь защищать права фашистов, и тех, кто отрицают Холокост и Голодомор.

— Но ведь это же двойные стандарты, — замечаю я, — Или ты защищаешь права, или ты их не защищаешь. А права не могут быть плохими или хорошими. Они просто права, и ты защищаешь их просто потому, что они есть. Понимаешь?

— Не очень, — смеется Михаила и рукоподает мне снова и снова.

Я уже на грани физического и эмоционального истощения. Молю о пощаде. Но Миша неумолима.

— Девочкой своею ты меня назови, — шепчет она мне в правое ухо, — А потом обними. А потом рукоподай. Рукоподай мне!

Что делать? Рукоподаю. Ответствую.

— Девочка моя, — задыхаясь, говорю я Мише, — Правозащита — это фундамент. Это основа, на которой и строится современное общество…

— А эта женщина, — отвечает мне Миша, — В рыбном. Она красивая?

Задумываюсь.

С одной стороны вроде красивая. С другой стороны вроде бы и не очень.

— А почему ты спрашиваешь? — спрашиваю я Михаилу.

— Ревную, — хихикает Миша и рукоподает мне так нежно, — Это из-за нее ты подрался? Из-за нее.

Мы счастливы вместе. Мы свободны друг с другом. Глаза закрываются. Я поднимаюсь, бросаю еще пару поленьев в печь и тащу Михаилу в мешок. Она не упирается.

Мы засыпаем мгновенно, прижавшись. Прижавшись теплее. Мне снится волнительный сон.

Как будто иду я по широкому полю. А вокруг меня — демократия.

Как будто лечу я надо всею страною. И везде подо мной — демократия.

Как будто смотрю я на Землю из самого космоса. И везде на Земле демократия.

Как будто просыпаюсь я утром. А за окном у меня — демократия.

Как будто засыпаю я вечером. А впереди у меня — демократия.

Как будто болею случайной болезнью. А лекарство мое — демократия.

Как будто рукоподаю я прелестнице. А в сердце моем — демократия.

Как будто стою я под душем. И течет на меня демократия.

Как будто демократия, демократия, демократия!

И сплю я, и спит Михаила, и снится нам вместе свободный сон.

Как будто свобода — это то, что бывает.

Как будто свобода — это то, что скрывает.

Как будто свобода — это то, что витает.

Как будто свобода — это то, что сверкает.

Летает, порхает, копает, швыряет, зудит, ковыряет, стучит, завывает.

Стучит.

Завывает.

Стучит.

Завывает.

Трясет.

Называет.

Стучит.

Завывает.

Проснись! Просыпайся! Вставай! Одевайся!

И вижу я — склонилась надо мной Михаила, и волосы ее ниспадают, а из под волос — глаза необыкновенной свободы и демократии. Глаза как права человека. Глаза общечеловеческих ценностей.

— Роман! — говорит Михаила.

— Михаила, — отвечаю я ей.

— Просыпайся, соня, — трясет меня Михаила, — Там кто-то приехал.

Я вдруг открываю глаза и вижу, что вся комната трейлера залита желтоватым мерцающим светом. За окнами завывает метель. В дверь ощутимо стучат.

— Кто это? — улыбается Михаила.

— Не знаю, — пожимаю плечами я.

Я покидаю мешок и собираю разбросанную по трейлеру одежду. Мне кажется — надо. Поверх надеваю «аляску» с папахой. Отворяю.

На пороге с большою свечой стоит Бахтияр. Рядом с ним — два мужчины в защитном.

— Свободин? — строго спрашивает мужчина, что слева.

— Свободин, — киваю мужчине в ответ.

— Пройдемте, — говорит тот, что справа, — Что это с вашим лицом?

Недоумеваю.

— Так надо, — говорит тот, что слева.

Бахтияр улыбается.

Я спускаюсь на заснеженную поверхность. По поверхности весело бегают маленькие колючие смерчики. Чуть поодаль стоит незнакомый мне мерин. Рядом с мерином — Платон Любомиров на своей доброезжей кобылке гнедко.

— Что происходит? — спрашиваю я у Платошечки.

— Седлай! — смеется Платон.

Я оглядываюсь.