День отличника - Страница 30

Рукоподаем…

— Милый… — шепчет мне Миша, — Мой милый… милый мой… какой же ты милый…

Рукоподаем… Рукоподаем…

Становится жарко. В печи начинают трещать дрова. На нашей слившейся воедино коже выступают капельки пота.

Рукоподаем… Рукоподаем… Рукоподаем…

Капельки смешиваются и стекают вниз, на вкладыш спального мешка. А Миша так пахнет!..

Рукоподаем! Рукоподаем! Рукоподаем!

Я рукоподаю беспорядочно. Михаила рукоподает бессознательно. Ее глаза закрыты, а волосы растрепались.

— Еще! — полустонет она, — Еще! Да!

Рукоподаю! Рукоподаем!! Рукоподаем!!!

— Так! — тело Миши начинает дрожать, — Так!! Так!!! ДА!!!

Рукоподаю! Рукоподаю!! Рукоподаю!!! Рукоподаю!!!! Рукоподаю!!!!

Белое тело содрогается, Миша обхватывает меня ногами и бьет вокруг себя руками.

— Ах!.. — вырывается у свободной на вдохе.

Рукоподаю! Рукоподаю!! Рукоподаю!!! Рукоподаю!!!! Рукоподаю!!!! Рукоподаю!!!!! Руко!!!.. Рукопода!!!.. РУКОПОДАЮ-Ю-Ю-Ю-Ю!!!!!!!!

Мы сливаемся вместе. Мы словно единое целое. Над спальным мешком поднимается пар. Миша быстро и коротко дышит. Я дышу медленно и глубоко.

— Я свободна с тобой…. - шепчет Мишутка, рукоподавая мне с нежностью.

— Я свободен тобой, — рукоподаю ей в ответ.

И еще какое-то время мы просто молчим, рукоподавая друг другу прижавшись. Мы наслаждаемся демократией. Вскоре я высвобождаюсь из рук Михаилы, зажигаю две свечечки и снова падаю в это распахнутое и такое мягкое тепло.

Я свободен и счастлив. Я высокопоставлен. Я лежу и смотрю на изысканного серого цвета потолок. Я талантлив. Мало кто может подобрать комбинацию свечей в помещении так. Никакой черноты. Никаких хлопьев копоти. Легкая серость. Как цвет моего служебного мерина.

— О чем ты сейчас думаешь? — спрашивает меня Михаила.

— О тебе, — отвечаю я, — Я всегда думаю только о тебе.

— Ты врешь… — улыбается Михаила.

— Я никогда не вру, — отвечаю ей я, — Я же отличник.

— Ты гений… — хихикает Миша, поправляя мне волосы, — Я живу с гением… с подбитым глазом…

— Хочешь кукурузного порриджа? — спрашиваю я нежно, — Вчерашний еще, совсем свежий.

— Давай! — говорит Михаила и стремительно поднимается.

Я еще мгновенье лежу в мешке, любуясь на ее стройное тело, но Миша быстро выскакивает в прихожую и возвращается оттуда уже в свитере.

— Давай, угости девушку, — смеется она, кидая в меня моим правозащитным свитером. Я натягиваю его и тоже поднимаюсь на ноги.

Миша ставит на печь котелок с порриджем, а я выскакиваю на мороз, чтобы набрать в чайник снега. Над Москвой медленно кружатся крупные снежинки. Вокруг тишина и покой. До чего же прекрасно. До чего удивительно.

Я возвращаюсь в трейлер и ставлю чайник рядом с котелком.

— Хочешь, послушаем радио? — спрашиваю я Михаилу.

— Да ну его к диктаторам, твое радио, — смеется Миша, обвивает меня своими длинными руками и рукоподает, рукоподает, рукоподает.

У меня от всего этого попросту кружится голова.

— Давай ты не будешь правозащитником? — шепчет вдруг Михаила мне в ушко, — Давай мы поженимся, а? Я рожу тебе отличника.

Мальчики — это прекрасно. Свободные, чистые мальчики…

— Мне надо… — шепчу я в ответ Михаиле, — Мой выбор. Ведь я не единственный.

— Единственный, — шепчет Миша, — Ты мой единственный.

— Не единственный, — шепчу я, — Только на нашем выпуске Московского Гарвардского было семьдесят восемь отличников. Ты обязательно родишь отличнику.

— Я не хочу любому отличнику, — хнычет Михаила, — Я хочу тебе. Я свободна с тобою.

— Ты будешь свободна со всеми, — рукоподаю Михаиле, — Мы живем в свободной стране. В счастливой стране с огромным и предсказуемым будущим.

— И без тебя… — бормочет Мишаня.

— Со мной! — горячо отвечаю ей я, — Я никуда же не денусь! Я просто буду жить в камере.

— И мы никогда не увидимся, — вздрагивает плечами свободная.

— Ну, почему никогда… — бормочу я, — Да меня пока еще никто и не берет в правозащитники! А скорее всего и не возьмут.

— Не возьмут? — с надеждой улыбается Михаила, осторожно трогая мой синяк.

— Наверняка, — киваю я ей, отстраняясь, — Сегодня ко мне приходил Рецептер. Знаменитый правозащитник. Вот такой хьюман райтс вотч! И из нашего разговора я понял, что рано. Мне еще долго и много работать над самоотречением.

— Я свободна с тобой… — шепчет Миша и рукоподает мне.

— Я тоже свободен с тобой, — отвечаю я Мише.

На печи вздрагивает крышечка котелка с порриджем. Из носика чайника извергается пар. Миша отрывается от меня и идет на кухню за кружками. Она движется. Ее движенья как архитектура. Я бросаю в чайник плитку чая, снимаю с печи котелок и ставлю его на холодный пол рядом со спальным мешком. Миша возвращается с кружками. Ставим чайник рядом, садимся на мешок и начинаем наш ужин.

— Ну, — говорю я Мише, разливая чай по кружкам и поднимая одну из них, — За свободу!

— За демократию! — поднимает свою кружку Мишутка.

Мы чокаемся чуть мятыми алюминиевыми боками кружек и пригубляем обжигающий чай.

— Мммм…. - говорит Миша, — Вкусно! Так кто же тебе глаз-то подбил?

Мы сидим с ней на полу и едим порридж, запиваем его чаем и не можем насмотреться друг на друга. Все, что нам нужно сейчас — это свобода. И она у нас есть. Мы свободны друг с другом. Не это ли счастье? Ви хэппи![69]

Мы познакомились с ней осенью, на день усекновения главы Георгия Гонгадзе. Свободные люди весело праздновали очередную годовщину моральной победы буревестника оранжевой революции над диктатурой кучмистов. Я шел во главе костюмированной колонны «Марш несогласных». На мне была маска Гарри Каспарова, а в руках я держал бутафорские шахматы. В районе Новоберезовского сквера нашу колонну традиционно встретили шеренги потешных омоновцев. Мы сошлись и начали ритуальный демократический танец. Несогласные с флагами и плакатами кружились вокруг омоновцев, Омоновцы держали в руках выкрашенные в резиновый черный цвет березовые колья, перетоптывались на месте и иногда задирали в канкане свои зашнурованные в высокие ботинки ноги. Ноги одного из омоновцев показались мне очень красивыми. Это были стройные и сильные ноги. Эти ноги были длинны. Я сделал несколько движений, используя шахматы. Омоновец ответил мне замысловатыми па. За вязаной шапочкой, натянутой на лицо омоновца, я видел смеющиеся, лучащиеся глаза.

Я делал в сторону омоновца выпады. Омоновец крутил протяжное фуэте. Я ходил вокруг омоновца вытянутыми кругами. Омоновец поворачивался за мной и крутил в своих руках крашеный кол.

Мы танцевали в центре огромной толпы, но, кажется, не замечали уже ничего вокруг. Двигались в полной пустоте. Кружились. Сходились. Засматривались. Снова расходились и двигались. Я подавал бутафорскими шахматами. Омоновец подавал мне колом и ботинками. Мы были свободны друг с другом, хотя еще не были даже знакомы.

Когда начались ритуальные задержания, я бросился на l'embrasure[70] одним из первых. Я стал наскакивать на длинноногого омоновца, биться своей грудью в его грудь и кричать: «Разрешите пройти!», «Я всего лишь прохожий!», «Я иду на бульвар поиграть в шахматы!»

Как и положено по традиции демократических парадов и «Марша несогласных», омоновец начал меня vintit.[71] Он обвил мою шею гибкими руками, содрал с меня маску, потом поднял свою шапочку и впился своими губами в мои.

Я растерялся. Сколько я видел в своей жизни ритуальных арестов и задержаний — но никогда мне не доводилось сталкиваться с поцелуями. Я потерял ориентацию и некоторое время не мог даже понять — кто меня целует, и что из этого следует. И когда я услышал:

— Михаил!

Мое сердце остановилось. Отдышалось немного. И снова пошло.

Я вдруг понял, что голос, произнесший сакральное слово, принадлежит женщине. Больше того — это голос произнес не мое имя. То есть, девушка попросту обозналась. И сейчас ей предстоит сцена неловкости.