День гнева (Недобрый день) - Страница 1

“Мерлин мертв”.

Всего лишь шепот, не более того. Выдохнувший эти слова мужчина лежал от молчаливой женщины, своей жены, на расстоянии не больше локтя, но стены единственной комнаты хижины, казалось, подхватывали слова и отражали их гулким эхом, словно каменные простенки галереи. И слова, и эхо поразили женщину так, словно муж прокричал их во всю силу своих легких. Ее рука, качавшая большую колыбель возле очага, в котором тлел торф, резко дернулась, и дитя, калачиком свернувшееся под одеялами, проснулось и захныкало.

Невиданное дело, но она не обратила на него вниманья. В ее голубых глазах, таких несообразно светлых и ярких на лице, столь же коричневом и поблекшем, сколь и морские водоросли, отразились попеременно надежда, сомненье и страх. Не было нужды спрашивать у мужа, где он добыл такие вести. Еще утром она видела, как парус купеческого корабля входил в тот самый залив, где господствовал над холмом и над сбившимися в кучу убогими постройками, составлявшими единственный город острова с его главной гаванью всех Оркнеев, новый дом королевы. В обычае рыбаков, забросивших днем свои сети за мысом, было подходить как можно ближе к кораблям с большой земли и криком требовать новостей.

Ее губы раздвинулись. С них готова была сорваться сотня вопросов, но задала она лишь один:

— Может, это и впрямь правда?

— Ну как же, на сей раз — правда. Они клялись и голову давали на отсеченье.

Рука женщины вспорхнула ей на грудь и потихоньку сложила охранный знак от темного колдовства. И все же во взгляде женщины сквозило сомненье.

— Что ж, они говорили так и прошлой осенью, когда… — Она помедлила, потом будто тяжелый камень обронила слово, так что вместо местоимения оно словно стало титулом: — Когда Она была еще в Дунпельдире с маленьким принцем и ждала, когда разродится близнецами. Я хорошо все помню. Ты тогда спускался в гавань, когда прибыл на корабле купец, а потом, когда принес домой плату, то рассказал мне, что говорил тебе капитан. Во дворце тогда устроили большой пир, до того еще даже, как пришло известье о смерти Мерлина. Она, дескать, предвидела это своим колдовством, сказал тебе капитан. Но в конце концов это оказалось неправдой. Он всего лишь исчез на время, как не раз делал это в прошлые годы.

— Говорю тебе, это правда. Он тогда и впрямь исчез, всю зиму его не было видно, и никто не знал, где он обретался. Суровая тогда стояла зима, не лучше нашей, но чародейство хранило его, потому что в конце концов его нашли. В Диком лесу это было, он был безумен, что твой заяц, и выхаживать его повезли в Галаву. А теперь говорят, он там занемог и скончался еще до того, как вернулся с войны Верховный король. На сей раз это чистая правда, жена, и вести эти я узнал первым и из первых рук. На корабле об этом проведали, когда зашли за водой в Гланнавенту. Мерлин тогда лежал мертвым на своем ложе всего в сорока милях оттуда. Много чего еще говорили: о каких-то сраженьях к югу от Дикого леса и о новой победе Верховного короля, но ветер был слишком силен, и я не расслышал всех их слов, а ближе лодку было не подвести. — Рыбак еще больше понизил голос, так что тот упал до еле слышного хрипа: — Не все в королевстве оденутся в траур при этой вести, даже среди тех не все, кто повязан с ним кровью. Помяни мои слова, Сула, будет сегодня во дворце новый пир. — С этими словами он бросил испуганный взгляд через плечо на дверь хижины, будто боялся, что кто-то стоит и слушает на пороге.

Мужчина был приземист и коренаст, с голубыми глазами и обветренным лицом матроса. Он был рыбаком — всю свою жизнь занимался рыбной ловлей в этой одинокой бухте на самом большом острове Оркнеев, который назвали еще иначе Мейнленд. Грубоватый с виду и не быстрый умом, он был человеком честным и умелым в своем ремесле. Звали его Бруд, и было ему от роду тридцать семь лет. Его жена Сула была четырьмя годами его моложе, но ревматизм и тяжкий труд так согнули ее, что выглядела она дряхлой старухой. Казалось невозможным, что это она родила дитя, спавшее в колыбели. И действительно, сходства меж ними не было никакого. Ребенок, мальчик двух с небольшим лет, был темноглазый и темноволосый, ничего в нем не было от северной белокурости, столь обычной у жителей Оркнейских островов. Ручонка, скомкавшая одеяла в колыбели, была узка и тонка, темные волосы — шелковисты и густы, а разлет бровей и разрез глаз указывали на примесь иноземной крови.

Не только лишь внешность мальчика не соответствовала нищенскому званию одиноких рыбаков. Хижина была очень мала, всего чуть-чуть лучше простой землянки. Построена она была на плоском участке соляного торфяника, с двух сторон ее защищали склоны скалистых утесов, кольцом замыкавших бухту, а от прибоя укрывала невысокая каменистая гряда, преграждавшая дорогу валунам, что в шторм катали по берегу волны. Позади лачуги в глубь острова тянулись болота, откуда вытекал, журча, крохотный ручей и крохотным водопадом падал на каменистый пляж. На небольшом расстоянии от линии прибоя пляж перегораживала запруда, заставлявшая ручей разлиться на камнях прозрачным озерцом.

Камни для постройки хижины собрали на самом берегу. Это были плоские плиты песчаника, отколотые морем и ветром от соседних утесов и выглаженные волнами. Положенные друг на друга, они составляли грубую стену, отчасти укрывавшую от непогоды. Откуда здесь было взяться извести для скрепления кладки? И потому щели меж камней были замазаны илом. Каждая из налетавших бурь отчасти его вымывала, и в щели приходилось добавлять новый ил, так что издалека лачуга казалась неопрятным коробом из заглаженной грязи, как шапкой накрытым вязанками стеблей вереска. Вереск придерживали старые, латаные-перелатаные рыболовные сети, концы которых свисали до земли и были придавлены камнями. Окон в хижине не было. Дверной проем был квадратный и такой низкий, что мужчине, чтобы войти, приходилось сгибаться вдвое. Закрывала проем не дверь, а полог из оленьей кожи, грубо выделанной и задубевшей как дерево. Дым от зажженного внутри очага угрюмыми клубами вырывался в щели по краям полога.

Внутри это беднейшее из беднейших жилищ скрывало свидетельства нехитрого уюта. Хотя колыбель была из старого покореженного дерева, одеяла были мягкие и выкрашенные в яркие цвета, а подушка набита пером. На каменную полку, служившую рыбаку и его жене кроватью, было наброшено толстое, почти роскошное покрывало из шкур морских котиков, пятнистых и с длинным ворсом: такие хорошие шкуры обычно по праву забирают себе воины или же они отправляются в покои самой королевы. А на столе, которым служила установленная на двух камнях и проеденная червями доска с борта какого-то потерпевшего крушение корабля (поскольку дерево на Оркнеях было большой редкостью), стояли остатки доброго обеда; не мясо, разумеется, но пара обглоданных куриных крыльев и горшок гусиного жира, чтоб макать в него черный хлеб.