День денег - Страница 27

Змей стоял перед матерью, и был он теперь, конечно, не Змей, а Сергей Углов, потому что Лидия Ивановна даже и не знала, что его так дразнили в школе.

Она сидела на старом стуле, покрытом старой шалью, перед ней на круглом старом столе лежали вороха денег, она даже и оценить не могла, сколько, понимала лишь: много. Страшно много. Именно – страшно.

– Когда ты учиться после школы дальше не пошел, а работать, я думала: ладно, не всем профессорами быть, главное – человек ты не злой, хороший!..

– Мама, эти деньги честные, говорю же! – бубнил Углов.

Не слышала его Лидия Ивановна, продолжала причитать:

– Когда с женой тебе не повезло и ты один бобылем зажил, я думала: ладно, не всем под женами маяться, может, и к лучшему, главное – человек ты спокойный, честный!..

– Сама ты посуди, где я украсть их мог? Для воровства умение надо! – с тихим отчаяньем говорил Углов, страдая за мать.

– Когда работы ты лишился и выпивать начал, я думала: ладно, опять не повезло, главное – человек ты тихий, безответный, выпьешь – не буянишь, всегда домой придешь… да на своих ноженьках… да на постельку ляжешь… да на маму смотришь весь бледненький… виноватый!.. – совсем уж заголосила Лидия Ивановна, будто по покойнику. – А теперь да что мне и делать? Да и как людям в глаза глядеть? Да и убери ты деньги свои поганые! – с мукой и со слезами речитативом выговаривала Лидия Ивановна, и сыну стало страшно за нее.

– Мама! – закричал он. – Да я тебе чем хочешь клянусь, нашли мы эти деньги, с утра встретились – я, Пашка Парфенов и Свинцитский Ванька, писатель, через дорогу живет, мы учились вместе, вспомни! Станет тебе писатель воровать?

– Воровать, может, не станет, а жульничать – все могут. Сжулили вы эти деньги.

– Да как?

– Это вам виднее. Убери. Видеть не могу.

– Еще раз объясняю: нашли мы их! У «Трех медведей». Голые деньги, без документов, неизвестно, кому отдавать. Ванька, Пашка! Пашка вообще в правительстве губернском, ему-то зачем воровать? – кричал Углов.

– А чего там еще делать, если не воровать? – заметила Лидия Ивановна, но уже как-то поспокойней.

Помолчали.

– Не выбрасывать же их теперь, – сказал Углов. – Купим еды себе. Тебе кофточку купим розовую.

– Старухе – розовую? Ты думай, что говоришь. Сынок, посмотри на меня.

Углов посмотрел.

– Скажи мне, только глазами не виляй: нашли деньги или что?

Углов прямо посмотрел матери в глаза и сказал:

– Нашли.

И она поверила.

И как не поверить, если Сергей Углов не умеет врать? С детства пробовал: не умеет. Если еще отвернется от человека, то, может, и получится. А когда в глаза – не может. И пытается, но сразу видно: врет. Поэтому попытки оставил. Нет, учителям-то врал – и даже иногда в глаза, но тут ведь общая игра: ты учитель – я дурак, ты хочешь, чтобы тебя надули, ну, я и надуваю, и оба в дураках, но к обоюдному удовольствию. Врал и по комсомольской линии, и по профсоюзной на работе; тоже ведь игра: один врет, другой кивает с удовлетворением. А вот в серьезных человеческих отношениях Углов – не врет. (Единственное, может, исключение: когда просит денег на выпивку, но тут врет не сам Углов, а его больной, надо прямо сказать, организм.) Из-за этого в свое время и ушла от него жена. О чем она ни спросит – ну, обычные супружнины вопросы: где был, почему поздно, с кем пил, куда деньги дел и т.п., заставив при этом смотреть в глаза, – Углов все выкладывает. По молодости гульнул на стороне: всего один шальной полухмельной вечер с шальной полухмельной полузнакомой бабою – и по первому же запросу-подозрению все сам рассказал, дурак! Какая женщина от мужчины подобную правдивость стерпит? И – ушла. Были, возможно, и другие причины, но эта, пожалуй, главная.

И вот мать поверила – и вспомнила, что сын ей еще что-то молол про какой-то Владивосток.

– Куда ты, говоришь, ехать собрался? – насмешливо спросила она, совершенно не веря его намерению и считая, что он спьяну брякнул. Мало ли: месяц назад тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду, застекленную на все четыре стороны и наверх – чтоб, как он выразился, «спать в окружении неба и звезд».

– Да мы решили, – сказал Углов, – поехать и на работу устроиться там. На сейнеры рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят.

– Это из тебя – работник?

– А почему нет?

– Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет?

– Сегодня алкоголик, завтра – нет. Я брошу.

– Бросал один такой… Спрячу я деньги пока…

И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и думал, что она хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как же он уедет от нее? А – заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал о нем, чтобы не расстраивать. Как же быть? С собой – не возьмешь. Вопрос получается – неразрешимый!

Но так устроен человек, что умеет откладывать неразрешимые вопросы на потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное – Углов услышал голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал!

На втором этаже его дома есть веранда, верней – сушилка для белья, там стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются местные алкаши, вот их, родимых, он и созвал, обегав всю улицу, и заранее радовался: он всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей. Послал гонцов купить водки и пива, хлеба, консервов…

Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов к началу не ждут. Не те традиции. И тем, кто именно виновник торжества, не особо интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора. Шумели умеренно: по местным же традициям. Люди все-таки городские, обтесанные, зачем песни горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать?

Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания.

в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг, что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды обрушились под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в больнице полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых листьев, а главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого блондина, имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить обличительные речи, исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного румяного мужчину, который славится умением бутылку водки поровну на восемнадцать человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то редчайшая профессия «воскобой», и он вот уже лет семь про эту профессию рассказывает, этим и живет, и Витюшу Поливного, дед которого у Чапаева служил, а если кто не верит, Витюша выбегает с ножнами от дедовской сабли и бегает за обидчиком до изнеможения и падения с разбегу в пустоту черного сна, и Аню Сарафанову, вечно не имеющую работы, но столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег и даже «фунфырика» не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Свирелева, которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уёму ей нет, сутками она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший актер с рыкающим голосом (и рост – два метра с кепкой), умеющий за столом одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать – и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту, несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, – и никто не знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно вовремя крикнуть ему в ухо: «Жить!» – и он почему-то от этого слова светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха – и всех он кормит, отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков, человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал, – и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм – зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: «Саньке налить полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!» – и таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело восклицающий: «Идем на погружение!» – при этом никто никогда не видел его в состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди в черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий труд, называет – «пузырь»… И это только собравшиеся здесь, а сколько не сумевших прийти – милых, славных, близких, – аж слезы подступают…