Демон «Кеплера» - Страница 3

— Сначала нам мнилось, что она держит руку на горле времени, а потом оказалось, что это время держит руку на ее горле, — донесся до меня голос возвращающегося из «ущелья» профессора. — Прощайте, коллега. — Он вяло дотронулся до моего плеча. — Все-таки советую вам уехать. Это не тот риск… — и быстро зашагал прочь.

Я с трудом дождался окончания дежурства. Правда, ожидание мое скрасили туристы. Как я понял, это были преподаватели какого-то фиджийского или самоанского колледжа. Смуглые, сверкающие белками глаз неофиты толпились вокруг Машины, шептались, то и дело начинали галдеть и тут же испуганно оглядывались на меня, умолкали. Сопровождающее их лицо — штатный станционный гид — наконец вывалился из дремы и заговорил с пафосом:

— Великая сила человеческого разума!.. Оседлали враждебное пространство — время… Дорога в миры открыта… Многовековая мечта сбылась… Океан энергии… Неисчерпаемая мощь… Машина — сердце станции. Станция «Иоганн Кеплер» — ворота в мир Правый-Семь… Вершина инженерной мысли… Уникальный инструмент познания… Феноменальная сложность конструкции… Содружество позитронных мозгов высочайшей производительности…

Тошно было смотреть на этих больших детей, разинувших рты и едва не водящих вокруг Машины хороводы. Ах ты, милая, хорошая моя… Умиленные лица, чуть ли не экстаз от сознания человеческого величия перед лицом косного мироздания.

— Подойди сюда, — тихо сказал я.

Но гид услышал. Он извинился перед экскурсантами, подошел, склонился нарочито почтительно (ведь дежурный же! жрец, можно сказать!), буркнул неслышно:

— Ну, что еще?

— Ты бы заткнулся, голуба… А не то сейчас как врублю учебную тревогу, — сказал я проникновенно.

— Рехнулся! — процедил сквозь зубы гид и тут же свернул лекцию. Как видно, представил сумасшедший аврал и тяжеленные скафандры высшей защиты.

Щедро раздаривая на своем пути улыбки, он погнал паству дальше по маршруту.

Дежурство закончилось, и я двинулся в кабинет главного аналитика Большой Машины. После разговора с Фабиани я окончательно уверился в своей правоте. Надо было звонить во все колокола, и я снова начал стучаться в запертые двери звонниц.

Главный аналитик Большой Машины Цокугава размещался неподалеку от Машины, что было рационально. Он был вообще самым рациональным человеком на станции.

Кибер-секретарь, притулившийся в тесном предбаннике, спросил меня тоном, не терпящим возражений:

— Кто таков? Какова цель визита? Прошу отвечать лаконично.

— Оператор Большой Машины Черторогов. Проблема жизнеобеспечения станции. Не терпит отлагательства, — разозленно отбарабанил я.

Аналитик с первой же секунды ставил своих посетителей в какое-то дурацкое положение.

— Ждите, — буркнул кибер-секретарь. И после паузы: — Главный аналитик очень занят. В вашем распоряжении три минуты. Проходите.

Я вошел в нарочито аскетический кабинет, единственным украшением которого был все тот же «вечный сосуд» с рыбками и водорослями. Хозяин сидел на круглом металлическом табурете за пультом терминала и пронзительно смотрел на входящего, всем своим видом напоминая филина на охоте.

— Добрый день… — начал было я.

Цокугава перебил:

— К делу!

— Почему занижаются на порядок показания датчиков? Почему мы постоянно врем? Почему скачки напряженности хронополей никого не волнуют? Почему ушел профессор Фабиани? — выпалил я.

Невысокий желчный аналитик теперь уже с любопытством разглядывал меня. Дескать, откуда взялось это чудо?

— Машину давно пора перенастроить. Ее дурацкая болтовня мешает нормальной работе. Незачем дергать оператора. Спасибо, что напомнили. Нормализуем их и на ночь. Это раз.

Цокугава следил за моей реакцией. Я молчал, сжимал и разжимал кулаки.

— Я не знаю слова «ложь». Зато я знаю слово «паника». И я не допущу паралича станции. Мы должны работать и будем работать. Миры не ждут. Это два. Опасных скачков напряжения нет и никогда не было. Я компетентней вас, так что уж поверьте на слово. Я уверяю, что все в пределах нормы. Это три. — Цокугава чувствовал себя хозяином положения. — А Фабиани просто нечего больше делать на станции. Он — теоретик, а сейчас время практиков. Он всюду совал свой нос, помочь был не в состоянии, а когда ему на это намекали, впадал в амбицию. Его уход — свидетельство прозрения, хоть и позднего. Теперь все встало на свои места. Это четыре… Я снял все ваши вопросы?

— Так вы уже всех нас приговорили… — тихо сказал я и повернулся, чтобы уйти.

Цокугава пытался создать из станции гомеостазис, замкнутый «вечный сосуд». Аналитик убедил себя в том, что этот мирок уже существует, и не задумываясь отбрасывал все, что противоречило его схеме.

Я вдруг ясно увидел, как трескается и раскалывается «вечный сосуд», из дыр хлещет вода, как бьются задыхающиеся рыбки, безвольно ложатся на сохнущее дно водоросли…

— Это просто упрямство. А оно еще никогда не спасало. Подумайте на досуге над моими словами. Я мог бы привести вам убийственные аргументы, но у меня совершенно нет времени, — снова выстрелил в меня Цокугава, но это уже был выстрел в небо.

Меня не любит жена. Что в этом особенного? В общем-то ничего. Но ведь это же моя жена!.. А Нэтти еще и теоретическую базу под свою любовь подвела: «Я вообще не умею любить, органически не способна на это чувство. Такая у меня нервная организация. А к тебе я хорошо отношусь. Это уже много. Скажи спасибо».

Но мне-то, мне как раз мало! Я же люблю ее, черт побери!

«Опять какой-то дурацкий разговор получился», — обычно говорит она после очередного выяснения отношений и демонстративно уходит на кухню. А я остаюсь один на один со своей ревностью. Я ревную Нэтти к ней самой. Мне кажется, что она все же умеет любить, но любит одну лишь себя.

Моя должность не дает мне возможности часто бывать дома. Постоянные дежурства на посту Экстра-К, вылеты на места аварий, чрезвычайные заседания в президентском дворце и прочая, и прочая… Думаю, жену это вполне устраивает. Она сама себе хозяйка, вольная птица. И кто знает, что она делает в мое отсутствие? Не прикреплять же к ней соглядатая. Но когда-нибудь я дойду до этой мерзости. Я ведь за Нэтти, как за себя, поручиться не могу. А делить ее с кем-нибудь… Нет, ни за что!!!

Повязать бы ее по рукам и ногам детьми, хозяйством, работой! Так ведь ни в какую. «Ты, — говорит, — большой человек, ты нужен стране. А я буду тебя всячески ублажать, чтобы ты всегда был весел и здоров и приносил наибольшую пользу. В этом мое предназначение, дело всей моей жизни», — и смеется. Ублажать… И это не любя! Одна насмешка. Да, умеет моя женушка пошутить, повеселиться — этого у нее не отнимешь. За это я ее тоже люблю.

Наибанальнейшая история. А вообще обидно, что моя собственная жизнь столь же нелепа, как и миллионы других. Все повторяется в мире и притом бессчетное число раз. Вы в каком веке живете? В веке бешеной ревности, в веке одураченных мужей, в веке неразделенной любви. И может быть, это времена фараонов, а может, день грядущий.

В этот вечер все было как всегда. По светосвязи миловидная дикторша предупредила о приближающемся грязепаде, призвала экономить энергию и отключилась. Я залез под душ, покряхтывал, подставляя бока бодрящей холодной струе. Правда, под занавес пришлось добавить тепла, чтобы потом не поморозить жену. Нэтти у меня побаивается холода. Мерзлячка моя ненаглядная…

Чуть зеленоватая вода била звеня. Добродушно пофыркивал смеситель. По телу одна за другой пробегали горячие волны. Я начал было сомлевать. «Непорядок», — подумал лениво, но так и не шевельнул рукой. Во всей этой процедуре давно заключался для меня особый ритуал. Сформировался добротный рефлекс, и мысли о Нэтти наполняли меня до краев. Только уж больно редко бывают минуты такого бескорыстного блаженства!

Раздался стук в дверь. Это конечно же была Нэтти. Однако с чего такая робость? Неужели опять мои дела? Как только запахнет работой, жена моментально перестраивается, превращаясь в примерную гражданку, скромную, дисциплинированную, отлично знающую свое место согласно боевому расчету. А я, соответственно, должен — по ее мнению — срочно заворачиваться в пурпурную начальственную тогу. Но я — то не желаю! Ничего себе раскладочка: я должен набычиваться перед моей собственной женой, надувать грудь, по-генеральски дубеть и становиться похожим на надраенного до блеска медного идола.