Демон Аль-Джибели (СИ) - Страница 2

– Они могут спать спокойно, – повеселел Зафир и крикнул в ночное небо: – Спите спокойно!

Бахмати перехватил дребезжащую колотушку.

– Погоди, – сказал он здоровяку, – как они могут спать спокойно, если ты кричишь?

Зафир нахмурился.

Палец его полез в ноздрю и там застрял.

Бахмати наблюдал, как мысль бродит внутри Зафира. Вот она словно бы толкнулась в правую сторону лба, вызвав излом брови, вот с языком надула щеку, а вот – по взметнувшейся пятерне – ударила в затылок.

– Ха, Бахмати! Непростая задачка.

Страж переступил. Палец нашел вторую ноздрю. Наверное, так тоже можно дотянуться до умной мысли.

– Ты подумай, подумай, – Бахмати взял здоровяка под локоть и повел в конец улочки. – Только не здесь, хорошо? Завтра ответишь. Пока, Зафир.

– Пока, Бахмати, – прогундел страж.

Бахмати подождал, пока тот не утопает, посвечивая лампой на низкие крыши, в сторону базарной площади, и, вздохнув, вернулся к семье Сомхали.

Мальчишка уже сидел на лежанке, обхватив руками худые ноги, и дрожал. Под светом лампы выпирали спинные позвонки.

В тишине постукивали зубы.

– Холодно? – спросил его Бахмати.

Из-под спутанных волос моргнул черный глаз.

– Там было так хорошо, – тоскливо сказал мальчишка.

– С яхун-тинтак всегда так, – сказал Бахмати. – Забирая жизнь, она дарит яркие сны.

– Ну и пусть!

Бахмати в два шага оказался рядом, поймал в кулак клок волос, вздернул голову Сомхали так, что на свет появились лоб, второй глаз и искривленный, мокро поблескивающий рот под горбатым носом.

– На них посмотри, – указал он на жмущихся друг к другу Горхана и Касин. – Вот твои родители, здесь, а не там. И они любят тебя больше, чем свои жизни, потому что пригласили меня. Ты знаешь, что такое – пригласить меня?

– Не надо, – застонал мальчишка, хватаясь руками за запястье, увязшее в волосах.

Несколько мгновений Бахмати безумным взглядом сверлил его лицо.

– Мне было бы стыдно, – сказал он наконец.

И разжал пальцы.

Сомхали скрючился. Касин кинулась к нему.

– Ах, сынок, не говори так больше!

Бахмати, поймав за рукав Горхана, вышел с ним из комнатки. За узким проходом открылся внутренний дворик с палками высохших деревьев и холмиком тандыра. Сквозь решетчатый навес сияли звезды.

– Ты готов? – спросил Горхана Бахмати.

– Да, господин Бахмати, – произнес Горхан.

И хоть голос его дрогнул, Бахмати не различил в нем страха.

– Сядь.

Горхан сел на короткую скамеечку и откинул голову. Ни дать ни взять – старик, отдыхающий после трудового дня и заинтересовавшийся небом.

– Как всегда, у тебя есть выбор, – сказал Бахмати, присев на корточки, и беря ладони Горхана в свои. – Или время жизни, или глубина чувства. Выберешь первое, из времени твоей жизни вычтется год. Выберешь второе – и станешь любить жену и сына на четверть меньше от сегодняшнего. Ты понял?

– Да.

– Я спас твоего сына от яхун-тинтак. Справедлива ли плата?

– Да.

– Твой выбор?

– Год жизни.

– Что ж, – ладони Бахмати засветились. – Горхан Ильмурри жертвует Бахма-тейчуну год своей жизни. Да будет так.

Мягкий огонь перекинулся на руки Горхана. Пульсируя, он поднялся к плечам и выше, осветил лицо так, что черты стали неразличимы. Несколько мгновений, дыша с присвистом, Горхан пылал будто ламповый фитиль.

Затем сияние пригасло, и усталый огонь медленно потек обратно, в предплечья, в ладони, к Бахмати. И Бахмати принял и растворил его в себе.

Лицо Горхана, потемнев, застыло маской – постаревшей, изрядно потрескавшейся. Морщины чуть глубже изрезали щеки, несколько новых побежали от глаз к вискам, усохли губы, посеребрилась бородка.

– Жертва принесена.

Бахмати встал, втягивая ночь ноздрями.

О, ночь стала пахнуть по новому. Четче, ярче, богаче. Она пахла на целый дневной переход вглубь, расцветала оттенками и следами.

Он уловил слабый запах дочери Оргая, уходивший к северу, запах воды из родника, запах спящего города, ленивый и сухой, полный сонного бормотания. На западе гонялся за сусликами мертвый народец. У древних, почти съеденных песком развалин закапывался в яму побитый, солоно пахнущий каррик.

Скоро утро.

– Что теперь, господин Бахмати?

Горхан боялся пошевелиться. Он слышал, как даже в неподвижности сами по себе похрустывают кости. Это его пугало.

– Ничего, – сказал Бахмати. – Живи дальше. Я взял только год.

Горхан рухнул со скамейки на колени, кончики пальцев его благоговейно прикоснулись к носкам туфель Бахмати.

– Как вас благодарить?

– Никак. Незачем.

Бахмати повернулся и, оставив постаревшего на год Горхана медленно выпрямляться и вставать на ноги, через низкую, кривую ограду из глины и камней перешел на соседний двор, двор гончара Хатума. Здесь росли персики, и он сорвал один, тут же засунув в рот.

Персик был недозрелый, твердый, как камень, но зубы Бахмати с легкостью раскусили его, впитывая кисловатый сок.

Стояли в ряд гончарные круги – малые ученические и большой – самого гончара. Темнела печь для обжига с широкой и голодной пастью. В яме намокала глина для кирпича-сырца. На открытой площадке сохли кувшины и миски, налепленные учениками. Некоторые уже треснули и скособочились.

– Кто здесь?

Бахмати повернул голову.

В дверном проеме, в одной набедренной повязке стоял мастер Хатум. Лицо его было спокойно, а незрячие глаза смотрели прямо на ойгона.

– Это я, господин Хатум, – поклонился Бахмати.

Несколько мгновений гончар прислушивался к звукам голоса.

– А-а, – улыбнулся он, – хранитель нашего города. Присядем?

– Да. У меня есть вопрос.

– Это интересно.

Они сели на скамейку под персиковым деревом.

Хатум был совсем не стар. Едва за сорок. Жилистый, невысокого роста, загорелый до черноты. Он ослеп в двадцать пять. Караван, которым везли кувшины на базар многолюдного Шамшета, заплутал в окрестностях Буйсан-Голе. Хатум по нужде отошел за бархан и не вернулся. Пропал. Обычное дело в тех местах.

Даже искать не стали. Где исчез верблюд, может исчезнуть и тысяча. Известная поговорка.

К Шамшету Хатум вышел сам, но уже слепой – глаза навсегда закрыла белая пленка. Что с ним случилось, гончар не помнил. Была ли его слепота наказанием злобного ойгона или случилась сама по себе, так и осталось неизвестым.

Зато из-за слепоты открылось ему другое зрение. Мастер Хатум иногда прозревал тайное.

Персиковое дерево пахло сладкими соками. Еще один оттенок в аромате ночи. Да, год жизни пьянит.

– Сегодня приходила Айги-цетен, – сказал Бахмати.

Он увидел, как Хатум улыбнулся в темноте.

– А-а, знаю эту ящерицу. Опасная и злопамятная.

– Оргай-многоног собирает большой Круг.

Улыбка пропала с лица Хатума.

– Что-то случилось?

– Или случится, – Бахмати хрустнул пальцами. – Я как раз хотел спросить тебя, не видишь ли ты…

– Это ты видишь даже в ночи.

– Я могу вернуть тебе зрение, – быстро сказал Бахмати. – На день.

Хатум рассмеялся.

– Неплохая плата для человека. Но я привык к слепоте. И научился не жалеть об утраченном. Мир нисколько не изменился, скажу тебе.

– Чего ты хочешь тогда?

– Чего?

Гончар повернул голову, и белесые глаза, казалось, заглянули в Бахмати.

Жест, отгоняющий духов и мертвый народец, получился у Бахмати сам собой. Скрещенные указательный и средний провернулись у горла.

Совсем обжился, подумалось Бахмати. Все делаю как человек. Смешно.

– Хочу, чтобы ты сегодня не брал с людей платы, – сказал Хатум.

– От сейчас до полуночи? – уточнил Бахмати.

– Да, – кивнул гончар. – А все, что ни попросят, ты для них выполняешь.

– Но только, что смогу, и ты никого об этом предупреждать не будешь.

Хатум вновь рассмеялся.

– Хорошо. По рукам?

Бахмати помедлил, затем осторожно пожал протянутую Хатумом ладонь.

– Вы, люди, любите обманывать…