Дело земли - Страница 49

Музыку легко дарить, легко отдавать: звон ручья, пение цикады, лист, сорвавшийся с ветки, живет, пока звучит. Люди смертны, и дела, и города, но способность понимать и слышать не проходит, не знает смерти, не имеет конца, кроме конца мира. А, может быть, и там, в нигде, держась ни на чем, будет еще лететь высокий яростный звук, мелодия старого сражения — и та же сила, что во всех делах держит руку жизни против смерти, будет слышать ее, уделит ей от себя, не даст пропасть…

Он опустил флейту. И все то время, что он шел назад, так же медленно и спокойно, ему казалось — конечно, только казалось — что последняя трель все еще висит в воздухе, не нуждаясь в инструменте, не нуждаясь в человеке, отвечая «да».

Демоны подземного мира оказались совершенно нестрашными. Ну, быкоголовые. Ну, конеголовые. Но что такого в быках и лошадях? Тем более, что эти были откормленные, ухоженные, с чистой блестящей шерстью и до блеска отполированными копытами и рогами. Кто бы за внешний вид подземной стражи ни отвечал, дело свое он знал хорошо. И пока Райко влекся за ними сквозь плотное черное и красное, которое не обтекало его, а скорее, проходило насквозь, он думал, что, может быть, демоны страшны для живых, потому что принадлежат совсем чужому, а покойник, который находится с ними в одном мире, их пугаться не будет — а может бояться разве что какого-нибудь зла от них. Стража — она и в подземном мире стража.

Страха-то не было, а вот противное чувство какое-то было. Именно противное — чувство противления. Райко испытывал отвращение к этому месту и чем больше прояснялось перед его глазами — тем больше возрастало отвращение. «Может, это оттого, что я все-таки еще жив»? — подумал он, очутившись у основания громадного трона из черепов.

— Ну!! — громыхнуло сверху так, что у Райко заложило уши. — Кого это вы приволокли? Опять живого? Сколько раз вам говорить, остолопы: не водите живых, не водите!

Хрясь! Хрясь! Хрясь! — огромный жезл в такт словам хлестал согбенных демонов по головам и плечам, а те монотонно гудели:

— Простите, Владыка! Простите!

Полководец Пяти Дорог тоже был каким-то совершенно нестрашным. Большой, красный, шумный. Но если выбирать между ним и господином Правым Министром, да и Левым тоже, к слову сказать, так загробный судья выходил много приятнее. А, вот на кого он был похож — на господина Канэиэ… только сложно было себе представить, чтобы Недвижимый Властелин, карающий мечом и веревкой, бросил без помощи зависящую от него девицу. Не такой человек. Или бог. Да, впрочем, какая разница?

— «Простите, простите!» — передразнил владыка Эмма. — А делать с ним что? Куда его девать? Смотрите, паутина еще цела — как я могу его судить?

Райко вгляделся туда, куда показывал корявый черный палец Владыки — и увидел серебристую ниточку, тоньше волоска, растущую из его живота. Разглядеть ее было трудно; если бы она не отражала время от времени алые сполохи, заменявшие здесь солнце — была бы совсем не видна.

— Так гляньте, как она истончилась уже! — затарахтел, оправдываясь, конеголовый. — Вот-вот порвется. Мы и подумали — оно же всегда так бывает, что они побродят-побродят, а паутинка истает понемножку…

— Дурачье! — рявкнул Эмма. — А если не истает, а окрепнет и потянет его обратно? Опять будем потолок чинить!

Нахмурив брови-кусты, он склонил свое огромное лицо к пленнику. Райко с самого начала сотворил земной поклон и теперь решился приподнять голову.

— Кто таков? — рявкнул Эмма.

— Минамото-но Ёримицу, сын…

— Сам знаю, чей сын и чей внук… — Владыка вытянул левую руку — и откуда-то из темноты в нее шлепнулся свиток. — Это что же получается, тебе еще жить да жить… Чего ж тебя нелегкая принесла?

Точно как в сказку попал. В обычную сказку, спокойную, привычную. Если бы не чувство, что здесь ему не место, если бы не люди там, во дворце, не женщина, за чью смерть кто-то должен ответить — так остаться бы здесь и в мир живых больше ни ногой.

— Не ведаю, — кланяется Райко, — слуги вашей милости пришли и привели.

Владыка прищурился — и вдруг брезгливая гримаса исказила его багровый лик.

— Ба, да ты из этих! Ну тогда тебе точно тут не место. Проваливай к своей хозяйке!

И он занес свой грозный жезл в набалдашником из бычьего черепа.

Вот тут-то Райко удивился.

— Простите, но я не понимаю… — начал он.

— Чего не понимаешь, — оскалился быкоголовый демон. — Кровь пил? Плоть человечью жрал?

Райко похолодел.

— Я готов претерпеть за это любое наказание, — сказал он, опуская голову. — Прощения мне нет.

— Ты сначала умри по-людски, а потом поговорим о наказании и прощении! — громыхнул Владыка. — А теперь вон отсюда! Гляди, какая ты важная птица — за тобой и карету прислали!

От пинка могучей ноги Райко пролетел почти до самого выхода из зала правосудия — и, поднявшись, увидел у ворот пылающую повозку.

Слуги держат быка — люди как люди, только в бумажных личинах с прорезями для глаз… И девушка у отрытой дверцы — в алых одеждах… Нет, не в алых. Это в пламени она горит, и повозка ее тоже горит, а набеленное лицо — тоже вроде личины, за которой не разглядеть лица…

— Пожалуйте, господин.

Дочь художника, дочь несчастного Ёсихидэ! Богиня? Но огонь убивает их… Или это был не тот огонь?

— Я не принадлежу им, — сказал Райко. — Она отметила меня обманом, во сне. Господин и владыка, окажите милость, скажите, как мне умереть здесь? Тогда вы сможете судить меня, а у них надо мной не будет власти.

— Если ты и вправду обманут, мне тебя жаль, — раскатился под черными сводами голос Повелителя Эмма. — Но сделать я ничего не могу. Ты принадлежишь ей.

Двое прислужников в черных одеждах — руки и ноги по-паучьи длинны и худы — прытко подскочили к Райко и схватили под локти. У одного из них рассечено было плечо, и голова не держалась на шее, а летела за ним по воздуху, слегка отставая. Так Райко его и узнал.

— Зачем ты так? — удивленно спросил Райко. — Почему ты не умер?

Зарубленный не ответил ничего, и как-то не показалось Райко, что он своим положением доволен. Впрочем, довольные или нет — долг свой они выполнили исправно: зашвырнули Райко в повозку, словно куль.

В первые мгновения он обмер от страха — быть вброшенным в огненный короб, гореть, не сгорая, веками — что может быть ужаснее? Но, оказавшись внутри, он обнаружил, что огонь не обжигает, не греет и даже не перекидывается на него. Пылало платье девицы, волосы трещали и осыпались на ее голове — но росли они быстрее, чем пожирал их огонь, и плоть, видная сквозь прорехи в несгорающей ткани, обновлялась с каждым мгновением.

Может быть, ей тоже не больно? Или она привыкла?

Но она все равно должна помнить, как горела тогда, в первый раз. И министр Хорикава назвал это — справедливостью и уроком…

— Благодарю вас, господин, — тихо сказала дочь художника.

— За что? — удивился Райко.

— За ваши чувства. Ваша жалость и ваше сочувствие искренни.

— Но почему вы остаетесь здесь? Или не можете уйти?

— Мне некуда идти.

Она откинула назад волосы и чуть отвернула ворот, и Райко увидел на фарфорово-белой коже красный след от укуса демона, как клеймо.

— Но неужто это навеки? Как может такое быть?

— А как может быть, что родной отец пальцем не шевелит, глядя, как жгут заживо его дитя? Как может быть, что у человека, смертного, из плоти и крови — есть власть над жизнью таких же смертных, и эту власть он использует просто по своей прихоти? Я не в обиде на Богиню. Ее жрица учила меня — и сражалась со мной честно.

Какой-то частью себя, той самой, что хотела ломиться сквозь перегородки, не думая о цене, Райко это понимал. Если жизнь такова, почему не служить смерти?

— Но те девушки чем провинились перед вами?

Красавица опустила ресницы.

— Чем провинилась моя обезьянка? Мир таков, каков он есть. Смерть приходит за молодыми и старыми, прекрасными и уродливыми. Я могу спасти очень немногих. Могу спасти вас, например.