Дело земли - Страница 22
— Значит, в Удзи эту историю пересказывают так, словно виноват Ёсихидэ? — тонкие брови господина Хиромасы поднялись.
— А я слыхал иначе, — сказал Кинтоки. — Как будто в доме художника сам собой начался пожар, а он, вместо того, чтобы спасать имущество, рисовал и рисовал адское пламя, потому что наконец-то понял…
— Увы, нет, — покачал головой Господин Осени. — Я видел эту ширму в храме Энрякудзи, на горе Хиэй. Там действительно изображена молодая женщина в горящей повозке. Изображена… с потрясающей достоверностью.
— Я думал, что знаю о жестокости всё, — пробормотал Райко.
Господин Осени посмотрел на него с интересом.
— Всегда есть возможность узнать больше, — сказал он.
Похоже, о нраве господина Тада-Мандзю были наслышаны и в столице.
Но отцу, подумал Райко, и в голову не пришла бы такая изощренная, поистине дьявольская игра. Господин Мицунака любил кровавую забаву — соколиную и псовую охоту; был скор на расправу, мог в гневе отрубить слуге голову, руку или ногу, ударить жену… избить сына, который начал бы заступаться за мать… но и всё.
Он вспомнил вдруг стихи, которые сложил Канцукэ-но Минэо на смерть Великого министра Хорикава, и, повинуясь внезапному наитию, прочел вслух:
Господин Хиромаса помолчал, глядя уже знакомым Райко взглядом куда-то в неведомое, потом протянул чашечку Миякодори, и та тут же подлила ему сакэ.
— Ёсихидэ был великим художником. Я видел много его работ. Он ни в чем не уступал Мао Янь-Шоу[58] и У-Дао Цзы.[59] Но я иногда думаю — как странно, он никогда не рисовал рай Будды Амиды, а демоны удавались ему лучше, чем боги.
— Рай Будды Амиды невозможно изобразить, — задумчиво сказала Тидори. — Ибо невозможно вообразить Чистую Землю. Тот, кому это удалось бы — достиг бы подлинного величия.
— А в чем оно? — с новым интересом спросил плясунью Хиромаса.
— Тот, кто сумел бы отрешиться от грязи этого мира настолько, чтобы сердцем постоянно созерцать Чистую Землю, неизбежно возненавидел бы свое существование и существование других людей, препятствие на пути туда, обман всех пяти чувств. Однако художник обращает свои творения к пяти чувствам в чувственном мире. Значит, чтобы раскрыть людям истину, он должен совершить обман. Вот, почему ад рисовать проще — муки ада все тот же обман пяти чувств. Совершенным изображением Чистой земли был бы чистый лист бумаги.
— Я мог бы поспорить с вами, — сказал господин Хиромаса. — И это было бы интересно, поскольку суждения ваши необычайно глубоки для столь юной девы. Однако час уже поздний, и мне неловко поминать Имя Будды, ибо я в настроении грешить.
— Полноте вам, господа, — сказала Хиёдори. — Монахов зовут, когда в доме похороны. Нас, сабурико, зовут совсем для другого. Смотрите-ка, молодой господин Цуна изволит уже носом клевать.
— И вовсе я ничем не клюю! — возмутился Цуна.
— Это он намекает, что нам пора в постель, — сказал Садамицу и ущипнул Кодори за мягкое место. — Кое-кого кое-чем поклевать.
И в самом деле, вино было выпито, а слова Тидори словно бы последним штрихом завершили картину…
Масло выгорело и лампада погасла. Сначала была непроглядная темнота — а потом луна приподнялась над краем гор, нависающих над столицей — и на сёдзи чуть проступили тени деревьев.
Из сада пахло землёй. Запах был влажный и холодный. Тайное место Тидори было влажным и теплым. Дыхание вырывалось из ее уст облачками пара, запах благовоний от ее тела мешался с запахом свежего кисловатого пота и вина. Райко вдыхал — и на вдохе проникал в нее глубоко, до самого дна, прижимая ее к себе теснее и теснее, потом замирал на один удар сердца, полный блаженной муки — и, выдохнув, отступал, чтобы двинуться вперед снова. Не фениксы трепетали крыльями, не мандаринки резвились в пруду — а просто два человеческих существа искали друг в друге тепло. Правой рукой Райко сжимал маленькую грудь танцовщицы — и ее сердце под его ладонью билось так часто, будто она и в самом деле была птицей. Левой рукой он обнимал девушку, прижимая ее к себе как можно теснее, чтобы не пропустить ни одного изгиба, ни одной впадинки…
Потому что она вся была живой.
И когда все кончилось, он не отпустил ее от себя, не смог выпустить из рук живое тепло. Поддаться страху позорно, но Райко сейчас об этом не думал. Он и впрямь боялся, что разожми он руки, позволь этому хрупкому податливому телу отстраниться от себя — и Тидори тоже канет в темноту и холод, оставив его наедине с изнанкой мира.
Тени деревьев на сёдзи расплылись: луну задернуло облако. Расплылись, но не исчезли совсем.
— Что с вами такое сегодня, господин Райко? — спросила девушка.
— Этот лунный свет… — прошептал Райко ей в самое ушко, чтобы дотронуться губами. — От него словно холоднее. А ты такая теплая… Я был груб?
Она положила свою ладошку на его руку, прижала к груди сильней. Хрупкость этого тела была обманчивой — Тидори могла, стоя на руках, удерживать на каждой ноге по чаше вина и обойти так всех гостей, не опрокинув и не пролив. Тонкие пальчики сжали его руку с почти мужской силой.
— Вы сегодня очень печальны.
— Мир печален.
Быть может, сегодня ночные убийцы снова подстерегут девушку на пустой улице…
— Не выходи из дома по темноте, — сказал он. — Теперь опасно.
Тидори рассмеялась, перевернулась на спину. Мужской корешок Райко, уже бессильный, выскользнул из ее раковины и повис, как пустая змеиная шкурка.
— Поглядите на эти стены, господин Райко. Разве они остановят ночного демона или Монаха-Пропойцу, если он захочет войти?
Райко от изумления даже сел.
— Как ты сказала?
— Я говорю, что эти стены…
— Нет, я про Монаха-Пропойцу. Ты знаешь его?
— Кто же из сабурико его не знает… — в голосе Тидори послышалась ненависть. — Он появился в столице незадолго до мятежа Масакадо, как рассказывали. Пришел из дальних стран — Индии или Китая. Снял усадьбу непонятно на чьи деньги, ходил по домам и гадал, якобы демонов изгонял… А ночами зазывал к себе таких девушек, как мы, и насиловал до смерти… или после смерти… Когда поняли, кто этим занимается — послали стражу, схватили его… Но тут как раз случился мятеж, Масакадо прислал в столицу поджигателей — и разбойник в суматохе сумел сбежать из тюрьмы и скрыться. А сейчас он, по слухам, объявился снова. Может, и врут слухи — но девушки-то пропадают…
— А что еще о нем говорят?
Вот так — думаешь, что знаешь о столице если не все, то многое, уж и гордиться начал, а, оказывается, нечем гордиться, ничего-то ты не знаешь на самом деле, Минамото-но Райко…
— Он огромного роста. И силы — нечеловеческой. Волосы у него красные. Однако я думаю, что всё это враки. Столица на самом деле — маленький город. Такое чудовище не могло бы здесь укрыться надолго.
— Маленький? — изумился Райко. — Ты так думаешь?
Сам он в первые дни своего приезда был поражен размерами одного только посада. А ведь посадом дело не ограничивалось — к востоку и к югу от городского вала, за воротами Расёмон, простиралось поселение не меньше, а то и поболее. Не хотела, не желала Столица Мира и Покоя укладываться в заданные изначально рамки геометрической гармонии. И уже не только хибарки да хижины неимущих лепились в предместьях — а и богатые усадьбы перешагнули границы городского вала и потянулись от канала Хигаси-Хорикава в сторону реки Камо, к Шести Полям и дальше — на восток… Райко родился здесь, в усадьбе — но семи лет последовал за отцом в Муцу, затем в Сэтцу, и вновь увидел Столицу только в позапрошлом году, когда прибыл к месту несения службы. Детское впечатление остались непоколебимым: в сравнении с крохотными городками восточных провинций, лепящимися к замкам, она была огромна.