Дело взято из архива - Страница 9

— Дядю Алексея… взяли!

Катерина охнула и, бледнея, опустилась на кровать. Ольга поспешно натянула кофту, накинула на голову пуховый платок. Варвара Андреевна суетилась, растерянно приговаривая:

— Господи! Напасть-то какая! Что же делать? Как же Катю бросить? Ольга, помоги ей, я мигом соберусь.

Она вытащила из комода пачку десятирублевок, завернула их в марлечку, открыла сундук и извлекла оттуда две бутылки с самогонкой. Запихивая их в карманы полушубка, сказала:

— Может, сгодится. Самогонку они очень уважают. Потом тысяча рублей на улице не валяется.

Они перехватили сани уже возле города. Варвара Андреевна и Ольга остановились у обочины и стали ждать их приближения.

— Кто такие? — окликнул их долговязый и спрыгнул с подводы.

— Сына моего везете, — с тоской и болью в голосе ответила Варвара Андреевна. Слезы неудержимым потоком побежали по ее морщинистому лицу.

— Бандита вырастила! — злобно выругался долговязый. — Ты, старуха, иди отсюда, пока я и тебя не прикрутил к саням.

— А чего ты гонишь ее? Пусть идет сзади, веселее будет. Гля, какая молодка с ней, — прервал долговязого упрямый Сидоркин.

Осмелев от неожиданной поддержки, Варвара Андреевна подошла к саням.

— Он же не бандит, сынок мой, мало ли что люди наболтают, — сказала Варвара Андреевна.

Сидоркин отвернулся. Он не хотел иметь дело с Лапиным. Кто-нибудь обязательно донесет Мишке-палачу, что, мол, Сидоркин поил самогонкой арестованного и чуть из-за него не подрался с другим полицейским. А еще сейчас вступился за его родственников…

Алексей почувствовал на своем лице руку матери и открыл глаза.

— Мамка, — прошептал он ласково.

Ольга тихонько плакала, держась за рукав материнского полушубка.

— Тебе больно, Ленечка? — спросила она брата и погладила его по щеке.

— Ты только не плачь, нельзя этого делать.

— Я ничего, Ленечка, это они сами текут. Тебя били?

— Нет! Я их бил! — улыбнулся Алексей.

Полицаи не обращали на них внимания. Сани уже въезжали в город, и они знали заранее, что Мишка-палач теперь не выпустит жертву из рук. Они бы и сами прикончили его в деревне, но Лапин строго-настрого приказал взять и доставить партизана живым.

Варвара Андреевна потянула Сидоркина за полу шинели, стала незаметно для остальных совать ему завернутые в марлечку червонцы. Тот в испуге отшатнулся и посмотрел на полицейских. Никто ничего не заметил, и Сидоркин спрыгнул на землю.

— Размяться чуток, а то ноги затекли, — нарочито громко проговорил он и зашагал рядом с санями.

Мать зашла с другой стороны и показала дремавшему полицаю бутылку самогона. Он угрюмо оглядел женщину.

— Пошла отсюда, старая, а то непоздоровится! — пригрозил он Варваре Андреевне, но бутылку взял и засунул в карман шинели.

— Отпустите сынишку-то! — попросила она долговязого, угадывая в нем старшего. — Что он вам сделал?

— Мать, перестань, — прервал ее Алексей. — Прошу тебя, перестань!

— Во, во! Слушайся, что сыночек говорит, — засмеялся долговязый и лениво сплюнул на дорогу. — И не приставай ко мне, не то разозлюсь.

Варвара Андреевна вернулась к сыну. В отчаянии она не могла удержать слезы.

— Сыночек, сыночек! — шептала она, поглаживая израненное лицо Алексея.

Сани въехали во двор гестапо. Варвару Андреевну и Ольгу часовой не пустил, и они остались стоять на улице.

Лапин выбежал на крыльцо в одном мундире. В руке он держал гибкий ременный хлыст. С кривой усмешкой на тонких губах он спустился по ступенькам и неторопливо, вразвалку, направился к саням, сбросил с черного мундира невидимую пылинку, остановился перед Баровым.

— Набегался? — Он грязно выругался. — Теперь ты у меня попляшешь, красная сволочь! — Мишка потрогал пластырь на подбородке. Потом, наклонившись вдруг к Барову, тихо сказал:

— Ты можешь себя еще спасти. Назови мне явки. С кем был связан калека? Где сидит этот человек? Я могу заступиться за тебя перед господином Альбрехтом. А то господин унтерштурмфюрер очень зол… Жизнь дается один раз…

— Грязная гнида! — хрипло выдохнул Баров.

— Что ты сказал? — не понял Лапин и еще ближе наклонился к арестованному.

— Гнида — вот ты кто! — отчетливо повторил Алексей.

Дикая злоба исказила лицо Лапина. Он выхватил из-за спины хлыст и с остервенением принялся стегать им Алексея по лицу, по шее, по груди. Он брызгал слюной, все больше и больше распаляясь и задыхаясь от ярости. Наконец остановился и отбросил хлыст.

— Развяжите его! — приказал он полицаям.

Баров слез с саней и посмотрел на свои невероятно распухшие ноги. Стоять на земле ему было трудно, и он, покачиваясь из стороны в сторону, еле удерживал равновесие. Сизоватый оттенок на стопах ног, наконец, открыл ему горькую правду. Алексей окинул равнодушным взглядом полицейских, посмотрел в яркую синеву неба и улыбнулся обезображенным, распухшим ртом.

…Они набросились на него озверелой стаей, били и топтали его огромное, сильное тело. Баров молча сносил истязания, и от этого они еще больше зверели. Ни единый стон не вырвался из его груди даже тогда, когда Мишка-палач бил кованым сапогом по его распухшим обмороженным ногам. Разъяренный великим терпением человека и собственным бессилием, Лапин всей тяжестью наступил каблуком на руку Алексея. Раздался хруст сломанных пальцев. Баров судорожно дернулся, но опять не издал ни звука. Они хотели услышать его стоны, они хотели услышать, как он будет молить о пощаде, они хотели сделать все, чтобы сломить мужество человека. Но не смогли его одолеть.

— Стой! — вдруг закричал Лапин. Его трясло от возбуждения, вызванного видом крови. — Стой! — Он поднял руку, и полицейские, тяжело дыша, прекратили избиение.

Лапин бросился к сараю в глубине двора. Там он торопливо принялся разбрасывать кучу старых книг. Он хватал то одну, то другую, пытаясь что-то отыскать. Наконец Мишка нашел обыкновенный букварь и выхватил его из кучи. Он открыл книгу и увидел портрет Владимира Ильича Ленина. Это было как раз то, что искал предатель.

Лапин подскочил к Барову. Алексею удалось уже встать на колени. Он не хотел встречать смерть лежа, ему хотелось стать во весь рост, но сил для этого совсем не осталось.

Мишка-палач трясущимися руками вырвал из букваря портрет Ленина и сунул его в лицо Барову.

— На, смотри! Это твой дорогой и любимый вождь, — завизжал он на высокой ноте. — Плюй на него! Ну, плюй!

Кровь тонкой струйкой стекала с рассеченного лба и капля за каплей падала на портрет Ленина.

— Плюй! Плюй! — принялся вдруг умолять его Лапин.

Бессильный сломить Барова физически, он хотел растоптать его морально, заставить надругаться над самым дорогим, что было у Алексея. Лапин спешил, Лапин бесновался. Его не покидала мысль, что на крыльце стоит Карл Зук вместе со своими гестаповцами. Лапин хотел блеснуть перед оберштурмфюрером, доказать им, что он лучше их разбирается в людях и готов любой ценой добиться своей цели.

Сквозь кровавую пелену Баров посмотрел на портрет Ленина, и неожиданное тепло разлилось по телу. Он глядел и не верил, что перед ним портрет Владимира Ильича. Баров тряхнул головой, подумал, что все это ему пригрезилось. Но портрет не исчезал, а в уши настойчиво лез визгливый крик: «Плюй, плюй, плюй!»

— Плюй, плюй, плюй! — умолял жалостливый Мишкин голос. — Немножко плюнь! — уже шептал он на ухо Барову. — Я отпущу тебя! Плюнь же, ну!

Эсэсовцы с молчаливым интересом наблюдали за разыгравшейся сценой. Этот русский большевик вызывал у Карла Зука уважение.

— Не плюнет, — проговорил он. — Такие делают все наоборот. «Мне бы таких десяток, и я бы отдал за них всю эту пьяную свору», — подумал эсэсовец. Он смотрел на Барова с каким-то странным чувством раздвоенности: с одной стороны, тот вызывал у него восхищение, с другой — страх, непонятный, неосознанный страх, охватывающий его душу.

— Ничего не выйдет! Бесполезная затея, уж поверьте мне, — проговорил Зук. — В моих руках их перебывало, дай бог каждому из вас. Такой уж характер фанатичный. Не пойму только одного: какой смысл упорствовать? Игра проиграна, мы знаем, что он большевик, что шел на связь. По крайней мере это глупо. Скажи, Ганс, ты бы смог вот так?