Дело огня (СИ) - Страница 65

— Вы не видели себя в тот момент, когда объявили Уэмуре, что он арестован.

— И хорошо. Видел бы — живот бы со смеху надорвал.

— В тот момент… — инженер повозился на травяной подстилке, — я тоже вспомнил об Идзанами. Ребенком я жалел ее очень сильно. Я многих жалел. Иногда плакал от жалости ко всему миру. Мама в шутку называла меня маленьким бодхисаттвой, а отца это… раздражало. Потом я понял: он боялся. Ни один из моих братьев не дожил до года, и если я уйду в монахи — придется брать наследника со стороны. Он сделал все, чтобы выбить из меня эту блажь, чтобы сделать меня воином, — и добился успеха. В шестнадцать лет я удрал, чтобы однажды не убить его. Жалость не исчезла — он просто загнал ее в меня глубоко, как гвоздь в стену. И как гвоздь выходит с другой стороны острием и бездумно ранит всех — так и жалость превратилась в ту свирепость, из-за которой Тэнкэном до сих пор восхищаются дураки. Я начал пить и однажды пьяным проболтался о своей детской выдумке: спуститься в ад, убить восьмерых демонов грома и уговорить Идзанами вернуться, чтобы люди перестали умирать. Там был Ато. Утром надо мной потешались, и я понял, что сказал лишнее и дал зарок не пить совсем. От этого становилось хуже — после Айдзу дошло до того, что я тратил на ароматические масла и смолы все свободные деньги. Меня за глаза дразнили гейшей, и только Кацура-сэнсэй знал, что мне всюду мерещится запах крови. Он понял: я схожу с ума. И отослал меня за границу. Там я встретил Бога, сошедшего в ад за Идзанами. И за мной.

— Вам повезло, — сказал инспектор.

У крови был металлический, горячий, довольно приятный запах, но такому человеку, как Тэнкэн, ставшему убийцей из-за несовершенства мира, он и вправду должен мешать. Самому инспектору он раньше тоже мешал, несколько по другим причинам. С возрастом это прошло.

— Можно сказать и так, — инженер улыбнулся небесам. — А можно и иначе. Видите ли, я потерпел поражение. Можно сразить восемь демонов — и узнать, что Идзанами не хочет уходить. Это было горько.

Инспектор кивнул. Это тоже было знакомо. За что-то имеет смысл убивать людей и демонов, а за что-то — уже нет.

— Кажется, меня ожидает еще одна горечь, — усмехнулся инженер. — Я хотел предложить вам то, что имею сам и чем дорожу больше всего. Но чувствую, это будет бесполезно.

— Мне больно вас огорчать, — с искренним сожалением сказал инспектор.

— Но ведь вы даже не знаете, что я предлагаю. Христианство — это совсем не то, что думает простонародье, одураченное чиновниками былых времен. Или… дело в законе?

— Я достаточно много видел, чтобы высоко оценить ваше учение. И дело не в законе, — инспектор потер распухающую челюсть. — Я вижу, вы искренне предлагаете мне самое лучшее, что у вас есть. Но взамен, кажется, нужно отдать единственное, что есть у меня.

— Но что есть у вас? Простите, если я обижу вас, но мне показалось — вы поступитесь всем, если потребует ситуация.

— Верно, — инспектор улыбнулся. — А вы — не можете как я. И не в последнюю очередь — из-за того, кого зовете своим господином.

Объяснять соседу, что именно эту невозможность он ценит едва ли не вровень со всем остальным, инженер не стал. Он слукавил немного, сказав «всем» вместо «почти всем» — а инспектор не стал спорить и даже подыграл. Видно, не хотел, чтобы инженер знал, где граница, за которую не ступит волк. Сайто ведь обдумывал возможность сделаться кёнси, и довольно ясно об этом сказал. И вместе с тем — отбросил ее. Не сразу, как инженер, не при одной только тени этой мысли, совсем по другим соображениям — но все же отбросил. Испугался, как он выразился, хотя не было в этом ничего, что инженер мог опознать как страх. Ну или как то, что обычно называется страхом. Испугался за свою и чужую свободу.

Платформа катилась под уклон, чуть подскакивая на стыках. Кругом теснились люди — солдаты, надсмотрщики, рабочие — те, кого примет и, не жуя, проглотит быстро растущий меняющийся Токио. Асахина помечтал о том, как вернется сегодня домой — и Аки порадуется, что он жив, погрустит над его ранами. Сменит повязки, они сядут ужинать — и завтра на работу он не пойдет по болезни, но валяться особенно много не будет, а лучше вызовет Ояму с бумагами и займется составлением докладной, а потом сделает для Сэйити и Каны воздушного змея. И нужно будет брать в долг на новый мундир — инженер начал перебирать в памяти знакомых, у которых можно разжиться деньгами. Интересно, как выглядит жена господина инспектора? Кто с этим уживется?

— Ваша супруга, должно быть, сама Каннон, — сказал он.

— Да нет. Она просто из хорошей семьи. И кое-какие вещи ей… несколько надоели. А со мной ей спокойно.

…Дорога петляла по ущелью, и сверху поезд казался игрушечным, а двигался — еле-еле. Если бы тот, кто следил за ним из леса на горе, был тем, за кого он себя выдавал эти долгие века, — он, конечно, тряхнул бы горы и обрушил на поезд обвал, снес железную дорогу селевым потоком, уничтожил и виновников, и свидетелей своего поражения.

Но он не мог тряхнуть горами. Не мог даже выдать себя за горного бога перед людьми — так его изуродовал тот, кого впустил через себя в мир негодяй Тэнкэн.

Ничего. Он умел ждать — он ждал во времена Минамото, Асикага, Токугава[120], — и момент всегда приходил. Потому что люди слабы, а главное — смертны.

Черно-белый дым паровоза тянулся к небу — слабы и смертны, но живы, покуда живы.