Дело о заикающемся троцкисте (Агентство Золотая пуля - Сборник новелл) - Страница 12

Короче, мы потеряли минут десять.

Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:

– Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.

– Когда? – спросил я.

– Недавно… с четверть часа.

– А… куда?

– А он мне докладывает? – огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:

– На дачу, наверное… с рюкзаком был, спешил сильно.

– Вы знаете, где эта дача? – спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.

В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби… Я материл себя, но поехал в Рощино.

Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен…

По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.

Раньше поселок Рощино был «заповедником», в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего… Времена переменились, и «элитарность» стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.

Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца «колосились» лопухи… Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?

– Что? – спросила Полина.

– Какого черта он печку топит?

– Это не печка – камин.

Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал… А сказал:

– Сидите в машине, Полина.

И поперся в дом. Героя изображать.

Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик – заика – убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!… И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.

Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:

– Островский!

Мой собственный голос показался мне чужим… Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает…

– Островский! – закричал я. – Федор! Где вы?

Я стоял в просторной, но захламленной прихожей. В нее выходило три двери… За которой из них Федька, я, разумеется, не знал.

Внутри дома что-то упало. Стул, кажется, или какой-то другой деревянный предмет… Средняя дверь распахнулась, и из проема на меня выглянул Троцкист.

В левой руке он держал ружье с очень короткими стволами.

– Явился? – спросил Федор. – Явился, да? Н-на хер т-ты сюда явился?

Я молчал. Нужно было что-то ответить, но я молчал… За спиной Островского была большая и мрачная комната. Посредине на огромном овальном столе лежал коричневый рюкзак и стояла бутылка водки. Кажется, початая. На заднем плане горел камин.

– Смерти ищешь, журналюга? – спросил Троцкист.

– Не дури, Федор, – сказал я через силу. Стволы гипнотизировали.

На улице хлопнула дверца машины.

– Суки, суки, – выкрикнул Федор и быстро закрыл дверь… Щелкнул фиксатор замка. – Хуй вам, с-суки! – закричал Островский из-за двери. – Я их жечь б-буду.

По с– страничке… Одну за одной. Понял, Обнорский?

– Не дури, Федор, – повторил я.

В прихожую вошла Полина.

– Что? – сказала она, – Что?

Просвистело, громыхнуло. В верхнем углу дверной филенки образовалась дыра размером с футбольный мяч… Забей гол Японии! Я сбил Полину с ног, прижал к полу… Нормальное кино. Я ждал второго выстрела, но его не было. Сверху сыпалась какая-то труха, пыталась встать Полина.

– Лежи, дура, – прошептал я.

– Пустите, – сказала она.

– Лежи, говорят… Шмальнет над полом, и все – салют Мальчишу!

Я ждал второго выстрела, но его не было. Я сказала Полине в ухо: выползаем, – и пополз вон, собирая на светлые джинсы пыль. Следом выбралась Полина…

– Забей гол Японии, – сказал я.

– Что? – сказала она. – Какой Японии?

– Японской… Ты зачем пришла? Я тебе велел в машине сидеть.

– Не ругай меня, Андрюша. Мне очень страшно… Он нас убьет?

– Будешь соваться – убьет, – пообещал я. – Милиция тут есть?

– Кто?

– Милиция, Полина… Ми-ли-ция.

– Наверное, – неуверенно сказала она.

– Иди ищи.

– А ты?

– А я тут погуляю, – ответил я.

Полина пошла по дорожке. Два или три раза оглянулась… Красивая женщина, подумал я.

Она ушла. Я поднялся с крыльца и пошел вдоль дома. Я обогнул дом… Одно окно гостиной было плотно зашторено, но во втором между шторами был просвет. Я осторожно заглянул. Островский стоял ко мне спиной, пил водку из горлышка. Пламя камина освещало темную комнату.

Островский поставил бутылку на стол, взял со стола тетрадку. Вырвал из нее листок, скомкал и вытер им лицо. Потом швырнул листок в камин. Комочек бумаги вспыхнул… Рукописи, значит, не горят?

Признаюсь мне хотелось задушить Федьку – этого маленького подленького Геростратика, страшную «жертву режима»… А если не задушить, то хотя бы разбить морду.

А Федька вырвал вторую страницу, потом третью. Ах, как они вспыхивали! Я постучал по стеклу – Островский сразу обернулся, схватил со стола ружье… Я присел, крикнул:

– Федор! Федор, давай поговорим.

Сверху меня осыпало стеклом и щепками от рамы. Просвистела дробь… Вот ведь сволочь какая!

– Эй, Об-обнорский! – закричал Федька. – Т-ты живой?

– Живой я, Федя. Хватит тебе стрелять-то. Выйди, поговорим.

– Д-да вот хуй т-тебе в обе руки.

Я выглянул – Федор стоял возле стола и заряжал ружье.

– Федор, – сказал я. – Брось ты на фиг… давай накатаем явку с повинной.

Островский захлопнул стволы и вскинул ружье. Я присел.

– С-сейчас я с-сожгу этого Т-т-троцкого, а потом п-пришью тебя, Об-обнорский. Ты м-мудак.

– Мудак я, мудак, – согласился я совершенно искренне. – Давай поговорим спокойно.

– П-пошел на хуй! – ответил Федор и снова засадил в окно. На этот раз дробь перерубила раму…

Вот так мы и общались, пока не приехала милиция. Три дюжих мужика в бронежилетах и с автоматами приехали на УАЗе и стали кричать, чтобы Федька выбросил ружье в окно, а сам выходил на крыльцо… А Федька в ответ кричал, что пусть менты у него отсосут.

– Ты сам у меня отсосешь, гнида, – сказал старшина и швырнул в окно дымовую шашку. Секунд через двадцать дверь распахнулась и на крыльцо вышел Федор.

В руке он держал ружье с наполовину отпиленными стволами.

– Бросай ружье! – закричал сержант, направляя автомат на Федьку. Федька приставил стволы к левой стороне груди.

– Смотри, Поля, – сказал он и нажал большим пальцем на спуск.

– Федор! – закричала Полина.

Тело Федора швырнуло в дверной проем.

Сержант снял каску и вытер рукавом лицо.

– Репортеры, – сказал Повзло.

– Я знаю, – ответил я. – Без мобильной связи работа отдела может быть парализована.

– Тебе до фонаря?

– Нет.

– А мне кажется, Шеф, что тебе до фонаря, – сказал Коля. – Сидишь, уткнулся в бумажки какие-то…

– Это не бумажки. Это, Николай, письма Льва Троцкого.

– Ни хрена себе! Письма?

– Письма.

– Троцкого?

– Троцкого.

– Подлинники?

– Они.