Дело о картине Пикассо (Сборник новелл) - Страница 6

– Завтра вечером.

– Ладно, до понедельника. Только знаешь, Света… Ты какая-то странная стала. Не родная. Отодвигаешься как-то…

Ты как будто… придвигаешься, – вспыхнула я.

Мы вышли на Фонтанку. Над водой ползли туманы от лесных пожаров в области, пахло гарью. Мы шли вдвоем, но чувствовалось, что каждой из нас было одиноко и тоскливо. Как будто мы шли в разных направлениях.

Оставалось всего метров двадцать до Ломоносовского моста, когда сзади мы услышали хриплое прерывистое дыхание, и остановились. В двух шагах от нас стоял запыхавшийся бармен Слава. В руках он держал крошечное блюдце из-под чашки от кофе.

– Вот…– смущенно протянул он мне фарфоровый кружок. – Вы вчера унесли в сумочке из бара чашку. Я подумал – не комплект. Возьмите и блюдечко…– и Слава, ссутулив плечи, поплелся назад к «Антракту».

– Ты начала воровать из баров чашки? – мертвым голосом спросила Василиса.

– Вася, я не была вчера в «Антракте»!

Василиска смерила меня презрительным взглядом и бросилась наперерез машинам.

– Я думаю, что у мамы моей была именно ты. Только почему-то врешь.

Тормознув «девятку», она быстро села в машину, гулко хлопнув дверцей.

Этот звук прозвучал над гнилой водой как выстрел. Кажется, его называют контрольным.

За семь дней ДО ЭТОГО…

Выставка-презентация Музиных шарфиков проходила в ее выставочном зале и начиналась поздно – в половине одиннадцатого. Предполагалось, что торжество будет идти всю ночь, и гости разъедутся лишь к утру.

Да, в понятии «бомонд» моя приятельница разбиралась отменно. Светским хроникерам было чем заполнять свои неряшливые пухлые блокноты. Важной персоной из приглашенных явно считался вице-консул по культуре консульства Франции в Петербурге (его Муза обхаживала больше всех). Депутаты разных мастей шумной стаей крутились возле ломящихся столов. Среди гостей были замечены потертый временем рок-музыкант, страшно популярный и не сходивший со страниц музыкальных журналов лет пятнадцать назад; страшно популярные нынче актеры из телесериала «Менты» (некоторые из них оказались знакомы Беркутову, и они радушно обменялись похлопываниями по плечам); модный художник, издающий модный питерский журнал; было много длинноногих девиц – то ли манекенщиц, то ли моделей (мы обменялись с ними лучезарно-фальшивыми улыбками); и еще куча других – известных и не очень – людей…

У нас с Андреем было мало времени до «Красной стрелы», поэтому, обойдя столы стороной, я сразу направилась к экспонатам выставки.

Да, Музе было чем гордиться. Невесомые шифоновые палантины всех цветов радуги и их производных оттенков висели на изящных кронштейнах, были художественно присборены на худощавых пластиковых манекенах, подвешены к специальным легким петлям, кое-где спускающимся с потолка. К тому же по залу кружили «живые манекены»: несколько Музиных девиц на себе демонстрировали изящество и красоту этих изысканных аксессуаров одежды.

Но главным в этих палантинах была все-таки вышивка. Золотошвейки «Афродиты» добились невиданного эффекта: машинная гладь с обеих сторон ткани выглядела абсолютно одинаковой. Уж каким там особым натяжением нитей катушки и шпульки это достигалось, я не знаю, только перспективы вышивки отлетных деталей одежды (воротнички, манжеты, шарфики) подобным методом были невиданными. Молодец, Муза Веселовская, что и говорить!

Запрокинув голову, я невольно залюбовалась одним из палантинов, тихо раскачивающимся в такт шагов скользящих мимо людей. Он был дымчатого цвета – с дымчатыми же букетами цветов. Однако вышивка не сливалась с основным фоном шелкового полотна, а была яркой, выпуклой. Все цветы были вышиты одной и той же серой шелковой нитью, при этом складываюсь полное впечатление, что незабудки в букете были голубее, ромашки – белее, а маки и вовсе полыхали всеми возможными производными от красного. Как-то Муза пыталась мне объяснить, что этот эффект достигается разными наклонами и длиной стежков (мол, учились этому у самих владимирских мастериц, вышивающих белым – по белому), и все же я была не готова к подобному. Аи да Муза!

– Примерь! – Хозяйка бала решительно сдернула палантин с воздушной петли. – Только осторожно, – шепнула она мне на ухо, – это – мой лучший образец, единственный экземпляр…

Она виртуозно обмотала мое красное платье дымчатым шелком, осторожно завязав концы палантина на бедре, и отошла в сторону. Стоявшие рядом с нами гости ахнули.

– Муза, продай! – мне не хотелось расставаться с этим роскошеством.

– Я же тебе русским языком сказала: единственный экземпляр! Девчонки пытались повторить узор на другом палантине – жалкие копии получаются. Это как вдохновение: либо есть, либо нет. Так что это теперь – выставочный экземпляр. Раритет!

– И мне не продадите?

Народ вокруг нас расступился, и Муза расцвела от удовольствия маковым цветом: возле нас стоял сам губернатор. Он как всегда был высок, улыбчив, только, как показалось мне, слегка погрузнел за последнее время. Светские хроникеры тут же выставили диктофоны, защелкали камеры фотоаппаратов.

– И вам… Уж простите, – смущенно сказала Муза. – Любой другой даже подарить могу…

– Тогда я его у тебя украду! – встряла я в их разговор под дружный взрыв смеха окружающих.

Губернатор тоже улыбнулся:

– Берегите шедевры, Муза Гурьевна. Такие красивые молодые женщины уж если поставят перед собой цель – ни перед чем не остановятся.

И губернатор, одобрительно кивнув моему серо-красному изваянию и взяв под локоть хозяйку вечера, пошел здороваться с высокопоставленными гостями. А я, с сожалением сняв палантин и передав его одной из Музиных помощниц, направилась в кабинет Веселовской переодеваться: мы договорились, что я оставлю у нее до понедельника свое платье от Сони Рикель.

На выходе из ночного клуба, где меня поджидал Беркутов, в тени за колонной я заметила чернявого молодого человека. Мне показалось отдаленно знакомым его лицо. Но, заметив, что я всматриваюсь, юноша полностью отошел в тень.

За пять дней ДО ЭТОГО…

В понедельник из Москвы я вернулась одна: у Беркутова питерские съемки начинались только в четверг, и он остался в столице на несколько дней утрясать график своих театральных постановок, сказав на прощание, что даже не знает, как дожить ему до этого четверга.

С вокзала я заехала домой и в Агентстве оказалась только к обеду.

Горностаева быстро глянула на меня в коридоре и отвернулась. Как-то очень бледно выглядит Валя в последнее время, подумала я машинально.

А вот Соболин… Соболин посмотрел на меня так, словно у меня на лице была маска из клубники.

– Чего уставился? Соскучился?

Вовка встал от компьютера, обошел вокруг меня, разглядывая с невыразимым изумлением.

– Кол проглотил, я спрашиваю?

– Ты что… газет сегодняшних не читала? Ничего не знаешь?

– А что я должна знать? Я только что с поезда.

Вовка положил передо мной три номера понедельничных газет: «Смену», «Известия» и «КоммерсантЪ» – последние две были вывернуты питерскими страницами наружу. Три заметки были жирно обведены красным маркером. Я быстро пробежала глазами по заголовкам: «Гладь для дамы бубей», «"Афродита" лишилась своего раритета», «Незабудки исчезают в полночь».

– Что это? – Я почувствовала легкое беспокойство.

– Да ты хоть на снимки посмотри, – печально сказал Соболин.

Две из трех заметок сопровождались фотографиями. На обеих… была я. Только в одном случае я стояла фактически одна (другие гости были скрыты размытым фоном) – упакованная в серый палантин; на другом – я же, в том же палантине, но уже кокетливо поглядывающая на губернатора (задник этого снимка тоже был размыт).

– И что? – успокоилась я. – По-моему, я неплохо получилась.

– Подпись к снимку прочти хотя бы…– Вовка как будто даже устало вернулся к своему столу.