Дело Матюшина - Страница 4

– Ну ты как, не куришь еще? – проговорил тягостно он.

– Курю, – не ответил, а сознался Матюшин.

– Давай покурим… Кури, со мной можно… Может, пива тебе взять или что крепче хочешь, может, водки?

– Хочу! – выпалил Матюшин. – Водки.

– Гляди, сам решай, я тебе не отец.

Матюшин смолчал, и Яков пошел за водкой. Взял салатца на тарелочке. И бутылку.

– Не допьем – останется, я не жадный. Давай тогда на прощание, будь здоров!

От того, что в словах старшего брата он почувствовал усмешку, и Яков точно бы говорил, мы-то с тобой чужие и никогда не станешь ты мне родным, подросток, потрясенный, принялся тягуче изливать душу старшему брату, будто раздвоился в воздухе рюмочной и видел себя как в отражении множества зеркал.

Яков молчал, налил себе еще разок водки. Он сжался, стоило вспомнить брату их детство, а нужно было вспомнить Матюшину, чтобы тот знал, как помнит он и его, и себя до сих пор – как будто любит, хранит. Яков не хотел понимать этого, а может, не мог, не верил в такую памятливость.

– Дурак, про все это не смей говорить, недорос еще! – не стерпел Яков. – Всё они виноваты! Таким надо запрещать детей иметь, они же мне жизнь изуродовали. И ты вон тоже не поймешь кто, говоришь, помнишь, любишь, а как же ты меня любишь, если я-то тебя всю жизнь ненавидел? Как ты родился, так я и стал тебя ненавидеть. Я даже ночь помню, когда отец с матерью е…сь, чтобы тебя родить. Ты того не знаешь, что я знаю, что я видел… Отца таким мать сделала. А он ее как бил? Ставил у стенки и бил, потому что не любил, потому что всю жизнь они друг друга ненавидят!

– Яша, они тя любят! – пьяно заскулил Матюшин.

– Себя они любят, может, тебя еще любили, ты же сыночек маменькин, как для себя растила.

– Я… Да мн-я никто… Это ты у них гордость!

Матюшин одолел отвращение к водке и выпил свой стакан глотками до самого дна, не умея ее просто проглотить, бросаясь в пропасть бесцветную вслед за братом. Он неизвестно когда убедил себя, что брат несчастен, а может, это была его, Матюшина, потребность – видеть в брате существо не сильное, а сквозь силу больное и несчастное и жалеть его, как жалел себя. Он даже и понимал, теперь-то вдруг понимал, что не может любить брата, но заставлял себя его любить и слушать.

Яков безо всякой боли, злее и злее, говорил свое…

– Мать-то вообще некрасивая, вроде не женщина. Она ж на серую мышь похожа, не пара она отцу. У него баб всю жизнь было как говна, какие хочешь. Но никогда он не любил их. Она это знала, поэтому ей дела не было, не боялась, давала гулять. Бил он ее, довести хотел до развода. Зубы выбивал за это. Но у них как сговор был! Когда тебя они родили – им не дети, гири пудовые нужны были, чтобы друг с дружкой жить… А разве это жизнь, как мы жили, как теперь они живут? Что у них в жизни есть-то? Детки? Так я их ненавижу, тебя, себя, всех… Что я видел? Что я думать о них могу? Что я такое? Сын, а может, сукин сын, подкидыш? Знаю, подыхать буду, не придете, такой у нас порядок, сам подыхай. Так я к вам тоже не приду, подыхайте здесь! Я без них проживу, без тебя – никто мне не нужен. И это правда, другой правды нет, нет правды…

В тот миг шатнулась земля, посыпался меленький осколчатый звон, так что рюмочная закружилась. Дрожали стаканы, огромная, чудилось, и пустая страшно бутылка. Ударами надвигался из ниоткуда неживой гул. Гремел уже воздух. Яков схватил брата и потащил за собой.

На вокзальчик тягуче прибывал московский поезд. Катились по острию рельс тяжеловесные вагоны, мелькали окна, плыла зеленоватая пыльная твердь. Состав растянулся и встал. Яков матерился, гнал брата с Людмилкой к оставленным на платформе коробкам. Все схватили коробки, сделавшись вдруг уродливо похожими, побежали – а Яков оторвался от них, бежал вперед и вперед, вдоль кромешной стены вагонов. Однако у наглухо задраенных тамбуров не было видно проводников.

Брат кричал, колотился. Казалось, все они погибают, как если бы не пускали дышать, жить! Вдруг в одном вагоне открыли дверь и с грохотом спустили подножку… Сверху весело глядел снизошедший пьяненький проводник. Яков швырнул в тамбур коробку, вскочил в его черный проем, тесня проводника. Крикнул, чтобы подавали остальное добро. Из проема торчали одни его руки, будто отрубленные. Стараясь поспеть, не отстать, Матюшин толкался у подножки вагона, дохлый от водки, дыша в снежную полотняную Людмилкину спину – та выхватывала у него коробки и подавала наверх, мужу. Но состав дрогнул и медленно, казалось, шагом потащился в свою сторону. Людмилка метнулась в испуге к оставшейся на платформе дорожной сумке. Вагон откатывался все быстрей. Яков вырос из черноты, кричал, свесился на подножке, выхватил сумку, потом подхватил бегущую за вагоном жену – оторвал от земли.

Какие-то мгновения он еще цеплялся взглядом за их вагон, видеть мог брата, но Яков канул глухо в проем, и вагон исчез в ровном плавном движении себе подобных. Еще старался бежать вперед с последней коробкой, забытой у него в руках, громко топая по стихшей вдруг платформе, но споткнулся, полетел – и метра через три рухнул. Когда пришел в сознание, то еле различил вдали чугунную полукруглую иконку поезда. Под ним из-под коробки вытекал бурый компот. Тогда отлип виновато от асфальта, куда-то потащился, думая скорее попасть домой. Болтавшийся живот рубахи стал бурым от компотной мокроты. Где обрывалась платформа и мирок пустынный вокзальчика, пестрели тропинки, лесочки заборов, светились теплые улья домов – это был пригород Ельска, приземистый и широкий, как вся здешняя местность. Двое тверезых мужиков, что шагали себе по улице, вдруг заорали и отважно погнались за ним. Пугая встречных людей, он шарахался от них же во дворы и проулки, пока не потерялся, очнувшись неизвестно где, в сумерках, на поросшем репейником пустыре.

Довез его с окраин автобус, что трудился дотемна и, уже полупустой, долго блуждал светлой точкой в мглистом городке, как будто по небосводу. В душе Матюшина было также светло и пусто. Он не сидел, а стоял у дверок в углу, как наказанный. В автобусе поглядывали на него кто сердито, кто с жалостью, видя никудышного пьяненького паренька в заблеванной одежонке.

Дверь открыла мать – простоволосая, в ночной рубашке. Такая она походила на младенчика, и волосы, распущенные, жиденько покрывали голову, точно не росли, а лежали на ней.

– Ты что, одурел, до полуночи-то шляешься! – взметнулся ее голосок. – Доехали? Проводил их? Сели в поезд? – Еще она сослепу его не разглядела.

Он, не зная, что отвечать, топтался у порога.

– Да ты что?! – поволокла его в дом и тут вскрикнула, разом забывшись: – Сыночка, сыночка, что это с тобой?.. Ох, Васенька… Что… Что… Ах ты, зара-аза… Пил, пил? Ты пил! А рубашка, брюки, ты что, что наделал?!

Матюшин не мог выговорить ни слова, но и не желал больше молчать – он сжался, точно его ударили, и хрипло задышал.

– Яшка, зараза, Яшка, он это, он наливал, а ну говори! – взревела мать.

– Я-я… ш-ка-а… – постанывал, давился Матюшин.

– Он тебя бил, отвечай, что он с тобой делал?

– Не-е-е… нет…

– А кровь, кровь откуда?

– Это из коробки… Разбили… Компот…

– Сели в поезд? А ты? Пьяный валялся?

Но больше он ничего не отвечал, глазея на нее тупо. Смолкла и мать, выдохлась. Думала уже о другом, погнала:

– Иди, умойся, скидывай там все. Живо, а то отец придет. Твое счастье, зараза, что отца нету. Проспишься, я с тобой устрою разговор, я те дам, дурь-то из тя повышибу. Будешь помнить Яшку, будешь. – И хлестнула в сердцах рубахой уж по голой спине. – Всю жизнь будешь помнить!

Отец нагрянул: громыхал в прихожей, отдавал матери указания, потом прошел на кухню, где та собрала на стол. Матюшин боялся издать хоть звук, потому что кружило в кровати, точно под пыткой в колесе, и душила водочная муть. Однако и пытку эту вынес, и дышать смог, да себя же, водкой отравленного, усыпить – все смог. Утром, когда мать допрашивала о Яшке, то и сам врал ей, отвечая небылицами, что всего-то глотнуть у Яши в рюмочной выпросил, а про другое – молчок. Так что ругала мать поезд этот, отца поругивала, что билет им в плацкартный вагон взял подсадной, а надо было довезти их машиной в Градов, посадить в купейный вагон, оттуда ведь свой поезд до Москвы ходит. И все помнила, огорчалась, какую коробку разбили – одну такую она и отделила им, с вишневым компотами.