Дело, которому ты служишь - Страница 1

Это случилось с ним в девятом классе школы: внезапно Володя охладел ко всему, даже к шахматному кружку, который тотчас же без него развалился, даже к учителю Смородину, который до сих пор считал Устименко своим лучшим учеником, даже к Варе Степановой, с которой он еще в ноябрьские праздники бегал на обрыв медленно текущей Унчи. Жизнь – такая веселая и занятная, такая переполненная и шумно-хлопотливая, такая увлекательная во всех своих подробностях – вдруг словно бы остановилась, и все вокруг Володи замерло, прислушиваясь настороженно и опасливо. Что, дескать, будет дальше, мальчишка, посмотрим!

Ничего, казалось бы, особенного не произошло.

Просто они с Варей пошли в кино. В тот вечер моросил обычный осенний дождик. Варя говорила свои глупости об «искусстве театра» (она была главной артисткой в драмкружке 29-й школы), по экрану разгуливали какие-то самодовольные, особой породы курицы. А потом Володя засопел и затаил дыхание.

– Молчи! – сказал он Варе.

– Чего ты? – удивилась она.

– Ты замолчишь?! – прошипел он.

На экране ученый набирал в шприц какую-то жидкость. Это был лобастый, узкогубый, видимо, измученный человек. Ничего симпатичного или, как любила выражаться Варина мама, обаятельного нельзя было обнаружить в облике этого великого первооткрывателя. И работу свою он делал не так чтобы уж очень ловко, наверно, сердился на тех людей, которые снимали его для кино. Такие люди очень не любят, чтобы их фотографировали, а тут еще эти кинооператоры!

Приговоренную морскую свинку Варя пожалела.

– Душечка, какая бедненькая! – сказала Степанова и опасливо взглянула на Володю.

Но он даже не шикнул на Варю. Он весь словно бы светился, слушая человека в белой шапочке и в белом халате, который строго говорил в зал о мудром старце Эскулапе и его дочери Панацее.

– Ничего не понимаю! – шепотом пожаловалась Варя. – Ну ничегошеньки. Ты понимаешь, Владимир?

Он кивнул. А потом, когда показывали художественный кинофильм, Володя сидел угрюмый, грыз ногти и думал. И ни разу не улыбнулся, хоть картина была смешная. Он вообще умел вдруг отделяться от всех, начинал жить не болтовней, а размышлениями, словно забирался в какую-то нору. И нынче, провожая Варю домой из кинотеатра «Ударник», он тоже шел не с ней, а совершенно отдельно, сам по себе.

– О чем ты думаешь? – спросила Варвара.

– Ни о чем! – буркнул он, весь погруженный в свои мысли.

– Очень весело с тобой! – сказала Варя. – Прямо умора! Буквально животики надорвешь от смеха.

– Что? – спросил он.

Так они и расстались месяца на три – Варя была обидчивой и самолюбивой, а перед ним распахнулся неведомый еще мир поисков и умственной сумятицы, открывания уже давно открытых истин, мир бессонных ночей, мир беспредельных знаний, в которых он был ничем, пустяком, соринкой, попавшей в бурю. Его вертело и швыряло среди слов, из-за которых поминутно нужно было справляться в энциклопедии; он прорывался через книги, в которых очень мало понимал; бывали часы, когда он едва не плакал от сознания собственного бессилия, но бывали мгновения, когда ему чудилось, что он понимает, разбирается, что он почти «свой» хоть в этой главке, на этой странице, что теперь только нужно вскапывать глубже и все пойдет отлично. А потом вновь он провалился во тьму, ведь он был еще маленьким, «дурачком», как называла его тетка Аглая.

– Что это? – спросила она как-то очень студеным вечером, заглянув в Володин «закуток» – так называлась в квартире издавна его узкая комната.

– Где – что? – не понял Володя, с трудом отрываясь от книги.

– Да вот! Ты картины стал покупать?

– Это не картины, а копия с полотна Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпиуса»…

– А-а! – кивнула Аглая. – Но зачем тебе, дурачок, «Урок анатомии»?

– А затем мне, Аглая Петровна, «Урок анатомии», что я буду врачом, – сильно потягиваясь и сладко зевая, произнес Володя. – Таково мое решение.

– Еще добавь «на сегодняшний день», – посоветовала тетка. – В твоем возрасте решения меняются довольно часто. Я очень хорошо помню, как ты собирался пойти в летчики, а потом в сыщики.

Володя молчал и улыбался: да, действительно, кажется, что-то такое было.

– Тульпиус этот был хорошим доктором? – спросила Аглая.

– Он голландец, – вглядываясь в порыжевшую от времени копию, сказал Володя, – Ван Тульп. Был доктором бедняков, профессором анатомии в Амстердаме. На портретах его обычно изображают со свечой и девизом Врача. Теперь этот девиз вошел в поговорку: «Светя другим, сгораю сам».

– Красиво! – вздохнула Аглая. – Подумай, какие ты вещи узнал. И книг понатаскал полный закуток.

Она открыла анатомический атлас, который Володя взял в библиотеке, и съежилась:

– Страхи какие! Пойдем чай пить, поздно. Пойдем, будущий Тульпиус…

К зимним каникулам Володя Устименко, ученик девятого «Б» класса, нахватал столько дурных отметок, что даже сам удивился. Надо было с кем-то поговорить. Сердито шагая по скрипящему снегу, он отправился на улицу Пролетариев, к Варваре. «Светя другим, сгораю сам, – растерянно думал он. – Светя другим…» Удивительно глупо привязалась вдруг эта фраза.

– А ее дома нет, она на репетиции, – сообщил Евгений, Варин сводный брат, круглолицый, немножко томный, с сеткой на голове (Евгений очень занимался своей наружностью и любил, чтобы волосы лежали гладко, – для этого он устраивал всякие сложные фокусы). Женя читал физику, уютно устроившись на диване. В доме приторно пахло ванильным печеньем, в соседней комнате мадам Лис – приятельница Женькиной мамы, Валентины Андреевны, – играла на пианино, и оттуда доносились голоса: усталый – Валентины Андреевны, басовитый – Додика, известного мотоциклиста, автомобилиста и теннисиста, а кроме того, еще главного спортивного судьи в городе и области.

– Автомобиль не хочешь приобрести? – спросил Женька. – Додик продает. «Испано-сюиза» 1914 года, на ходу. Он уже два продал, а новый купил. Вот ходок, ну прямо молодец. Завидую товарищу.

Володя молчал.

– Живешь как собака, – сказал Женька тягучим голосом. – Зубрим-зубрим, а какой толк? Впрочем, заниматься надо, – произнес он другим, бодро-деловым тоном. – Что я и делаю. А про тебя ходят слухи, что ты вообще совершенно не работаешь над собой.

– Не работаю, – равнодушно сознался Володя.

– Вот видишь! Это же нехорошо! Что касается меня, то мне вообще некоторые дисциплины даются с большим трудом, колоссальным напряжением. И учти притом – у меня был туберкулез.

– Туберкулезный, как же! – усмехнулся Устименко, глядя на розового Евгения.

– Внешность тут крайне обманчива, – обиженно ответил Женя. – Вообще туберкулез не надо понимать…

«Вообще» было любимым словцом у Евгения. Его так и звали – «Вообще». Он долго рассказывал о туберкулезе и о том, как его едва спасли от этой страшной болезни, буквально выходили, применив все средства – вплоть до алоэ и меда с салом.

– Материнская любовь способна сдвинуть горы! – произнес Евгений патетически. Он иногда любил ввернуть такую фразочку, но Володя длинно зевнул, и Евгений перестал рассказывать о туберкулезе. Теперь он принялся осуждать Володю.

– И от коллектива ты оторвался, – говорил он доброжелательным тоном, – и вообще есть в тебе эта замкнутость. Нехорошо. Нужны комсомольский задор, бодрость, жизнерадостность! Не следует забывать, что учимся мы с тобой не в буржуазном колледже, а в нашей, советской, хорошей, трудовой школе.

– Откуда ты знаешь, что моя школа хорошая? – спросил Володя.

– Все наши школы вообще лучше буржуазных колледжей. – Он неожиданно подмигнул Володе. – Парируй!