Дефицит - Страница 67

— Он тебе понравился? — спросила Алла.

Алена схватила пуделя на руки, запрыгала с ним.

— Мне вот кто понравился, вот кто понравился! Барбос, красный нос, глупый пес, а больше мне никто не понравился, правда, песик? — Попрыгала-попрыгала, увидела, что мама уже не обращает на нее внимания, и сказала: — Но ты ведь отпрашиваешься с дежурства, если у меня ангина.

— Но ведь у меня нет ангины.

— У тебя еще хуже, день рождения. — И, глядя, как мать рассмеялась до слез, пояснила: — У тебя еще более уважительная причина.

Рано, часов в десять, не став даже смотреть по привычке программу «Время», Малышев ушел на диван в гостиную, ушел не просто вздремнуть здесь, а — насовсем, переселился, ушел таким образом от жены. После громкого разговора на кухне содрал в спальне покрывало с кровати, свернул кое-как одеяло, стянул простыню, дернул за угол подушку, под мышку ее и пошел, словно беженец от бомбежки, шоркая о косяки тряпьем и спеша, будто за ним гнались и, догнав, могли водворить обратно. Ободранная его кровать осталась как в комиссионке на распродаже. Теперь рядом с пышной постелью его супруги останки брака, спи одна, отдыхай от мужа, сама себе хозяйка, властительница, распорядительница, был муж и нету его, с глаз долой, из сердца вон. Не знал, что мешал ей жить, оказывается, столько лет, не хватит ли?

В гостиной он разложил диван и аккуратно постелил себе сам — не надо злиться, привыкай ухаживать за собой спокойно, буднично, тут не просто скандал, а решение, результат пожеланий, притом обоюдных. Обоюдосторонних. Обоюдоострых.

Так закончилось их торжество по случаю поступления Катерины, скромное, чисто семейное, хотя Марина, конечно же, планировала очередное застолье с полным поголовьем. Давно она не собирала нужных людей, до седьмого ноября долго ждать, а тут есть повод, надо собрать, напоить, накормить, заказать, обязать, навязать. Малышев стал возражать — пощади, дай мне оклематься, уеду на рыбалку в субботу, тогда и соберешь. Она не стала настаивать, тем более, что и у Катерины оказались свои расчеты, у них уже сколотилась компашка, все чада шишкарей, то бишь знатных людей, вместе решили отмечать поступление, но только не за столом со старперами, пойдут в кафешку, нужны деньги, и не рупь-два, а где их взять, как не у мамули. Вместо гостей пусть-ка она лучше раскошелится на студентку первого курса, она у мамы одна-единственная.

Уселись втроем, скромно, по-семейному. Бутылка на столе и бутерброды. Сухой паек Малышева разозлил сразу, Марина будто в отместку ничего не приготовила. Для гостей пластается, жарит-парит, а для мужа с дочерью сыр, колбаска, давитесь и радуйтесь. Да и зачем ей распинаться, ни муж, ни дочь не заметят и не оценят ее стараний. А Малышев устал сегодня, затылок ломило, сделали ему дибазол на работе, — так себе, не помогло. А сегодня еще депутатский день. Можно позвонить и сказать, что болен, но — кому-то можно, а ему нельзя, только добавишь себе досады. Избиратели придут, у каждого трудное дело, а депутата нет, кругом, скажут, бардак, если уж Малышев от приема отлынивает. И он поехал и принимал граждан до девяти вечера — там тоже своего рода «скорая помощь». Домой пришел усталый, еле волоча ноги, и это сказалось на разговоре с женой и дочерью, ускорило развязку…

Он называл гостиную кабинетом, но царил здесь не его стол с двумя тумбами, втиснутый плотно в угол, царил тут гостевой стол, тяжелый, широкий как каравелла, с гнутыми ножками и с дюжиной задвинутых под него стульев, фигурные спинки их торчали как гигантские уши, и оттого стол выглядел чудовищем на покое, в дремоте — втянул под себя лапы и оставил настороже уши, шесть пар. Стоит недвижимо, молчит, но молчит зловеще, как мина, как бомба замедленного действия — до первого праздника, а там рванет, да так, что осколки-слухи-толки будут по всему городу.

Слабо светило бра над диваном, Малышев лежал, заложив руки за голову, словно пытаясь обеими руками удержать бурлящий котел, чтобы он не лопнул. Варит котелок или не варит? — вопрос вполне своевременный. На темном столе, на пустынной глади одиноко стояла бутылка и рядом маленькая рюмка, от них на полировке тень, будто человек встал у храма, ища утешения. Он приподнялся, налил рюмку, сделал глоток и снова лег. Ничего ему больше не надо, оставьте его в покое. Даже бутерброды ее жалкие не нужны…

При желании Марину понять было бы можно, домой она пришла поздно, готовить роскошный ужин не было времени, почему она не приготовила чего-нибудь загодя, еще вчера? Почему не поручила Катерине купить что-нибудь в кулинарии? Почему бы самой уже студентке не ознаменовать свое новое качество хоть какой-нибудь кулинарной поделкой? Пусть будет блин комом, пусть ворота в тесте, важна хотя бы попытка. Уже не девочка-школьница, уже студентка, хотя в других семьях и школьницы так умеют готовить, что пальчики оближешь.

Перед тем как звать свою деловую свору, Марина за неделю устраивает в квартире блокаду, ни пройти, ни проползти, чтобы локтем не влезть или полой пиджака не зацепить то холодец, то заливное, то торт с жидким кремом. Перед маем, придя с работы, он бросил на газету перчатки, а под газетой оказался торт «ласточкино гнездо», слепленные горкой кремовые шарики, два верхних лопнули, архитектура нарушилась, — что тут было! Холодильник в такие дни не открывай, заставлено все, забито, к столу на кухне не приближайся, тарелки (сколько раз ему хотелось сделать их летающими!) одна на одной этажами, в них нарезанная кружками колбаса, ветчина, сыр, все в симметрии и гармонии, не смей тронуть, не приведи господь нарушить ансамбль. Жратвы дома навалом, но лучше поесть в столовой или в ресторане, спокойнее. И не пытайся в такие штормовые дни усомниться в правомерности, в необходимости такой мобилизации всех сил и средств — на бога ропщешь! Мелочи, но из таких и подобных им вся ее жизнь. Остальное рутина, скука. Отказаться от гостей значило бы лишить свою жизнь смысла, стимула. Она согласилась не звать гостей в этот раз только из уважения «к твоей гипертонии».

Ладно, вернемся к торжеству по случаю поступления Катерины. «Мы волновались, мы страдали, теперь все вместе порадуемся». Сели за стол, откупорили бутылку, и не какого-нибудь сухого белого, красного, или шампанского, а коньяка, и Марине стопку, и Катерине стопку да приличную, наравне с отцом, и дочь, юное создание, прямо-таки дербалызнула до донышка, иначе и не скажешь. Она не школьница, она уже студентка, почему бы ей не принять стопочку? Можно, он сознавал, но лучше бы воздержаться, тем более в его присутствии.

Но, черт возьми, почему ты такой к ней придирчивый, шагу не даешь ступить?!

Он не знает. Неприятно стало, что она так легко, привычно шандарахнула стопаря, и опять завела речь про сынка Смирнова, про дочь хирурга Муханова и ее потрясные бананы, «все на уши встали, ей папуля из Марселя привез», и опять про сынка Смирнова, как едет он больше ста кэмэ, останавливает его ГАИ, а он сует им визитную карточку, где на трех языках, не считая русского, отпечатаны папины должности, звания и телефоны, гаишники ему козыряют и он мчится дальше со скоростью больше ста.

Чего тут, спрашивается, такого особенного в ее рассказе? А он психует, готов ей рот заткнуть чем попало, не по нраву ему восторги черт знает чем, наплевательство ее на порядок и установления, на которых держится общество и будет держаться вопреки ее хамству молодеческому. А бананы, оказывается, не фрукт заморский, мечта обезьян, а штаны, сверху широкие, а книзу суженные да еще с лямками, вроде комбинезона. Слушал ее восторги, видел ее ликование. Да если бы только слушал, да только видел, а то ведь терпел и закипал медленно, но верно, поскольку у всех, видишь ли, папули (непременно у всех!) в загранкомандировки ездят, тот в Японии побывал, тот в ФРГ, а тот на худой конец в Болгарии, шишкари все и доставалы, а вот ее, несчастную, судьба вроде бы обошла. Он бурлил, как в завинченной скороварке, а выпустить пар не мог, значит, взрыв неизбежен. Он мог бы сказать ей, к примеру, о том, что последствия скорости по городу больше ста, вызывающей ее сопливый восторг, приходится регистрировать не только службе ГАИ, но прежде всего хирургам, да еще служителям морга. Да если бы страдал только сам болван нарушитель, но ведь как правило страдают ни в чем не повинные люди, несчастья не ожидающие, перед бедой бессильные. Говорить ей об этом — дурной тон, запредельные для нее доводы, родительский скулеж и скрипеж, кого такими резонами усмиришь, кого напугаешь?..