Дед умер молодым - Страница 2

Размышляя о родословной, я, естественно, обращаюсь к семейному альбому. Есть в нем фотографии и прадеда, и деда.

Тимофей Саввич — седой бородач с медальным профилем. Зорко смотрят большие глаза. Черты лица типично славянские. Такому бы на плечи — поддевку, рубаху с вышитым воротником, на ноги — сапоги бутылками.

А Савва Тимофеевич выглядит на снимке этаким татарином, азиатом: скуластый, темноволосый, усы и бородка коротко подстрижены. Ему бы впору пришлась тюбетейка и цветастый стеганый халат.

Впрочем, моя фантазия насчет костюмов прадеда и деда вряд ли уместна. На фотографиях оба они в черных сюртуках и белых манишках, как подобает людям деловым, соблюдающим правила хорошего тона. Такими и предстают они перед моим мысленным взором после рассказа Зинаиды Григорьевны о роковой размолвке между отцом и сыном.

Уточняю примерную дату — середина ноября 1888 года. Место действия — Орехово-Зуево, кабинет директора-распорядителя Никольской мануфактуры.

В простенке между окнами портрет царствующего тогда государя Александра Третьего. Над письменным столом застекленные полочки с образцами пряжи, тканей. Тут и расхожие ситцы, какие купишь в любой сельской лавке, и пышный бархат, и нежный гипюр,— за ними покупателю надо идти уже в фирменные магазины больших городов. Тут и хлопок разный сортов: американский с берегов Миссисипи, длинноволокнистый — из Египта, нашенский, отечественный, выращиваемый на собственных плантациях в Туркестане.

Тешат хозяйское честолюбие похвальные дипломы с выставок — и всероссийских, и заграничных. Золотятся почетные медали и двуглавые орлы — высшие в Российской империи награды, которыми, принято отмечать заслуги промышленных фирм. Мебель в кабинете старинная — мореного дуба, обои темные, штофные. Все сохраняется таким, каким было и в предыдущем тридцатилетии, когда сидел в директорском кресле Тимофей Саввич. И трех лет еще не прошло, как унаследовал это кресло сын — Савва Тимофеевич. Унаследовал при жизни отца.

Не подобру, не поздорову — по крайней нужде. На всю Россию ославили почтенную морозовскую фирму фабричные беспорядки. Хоть и нашлась у властей управа на «смутьянов» — зачинщики были высланы из Орехово-Зуева по этапу,— но суд присяжных, разобравшись в сути дела, оправдал рабочих. Пусть метал громы-молнии владимирский окружной прокурор, но истинным виновником забастовки тысяч ткачей и прядильщиков предстал председатель Московского биржевого комитета и Купеческого банка, член правления Курской железной дороги, мануфактур-советник Тимофей Саввич Морозов. Жестокими, несправедливыми штрафами заслужил себе хозяин дурную славу.

И тогда, чтобы спасти репутацию фирмы, потребовалось очень многое изменить в фабричных порядках: были резко сокращены штрафы, несколько повышена заработная плата, введены «наградные». По решению правления товарищества Никольской мануфактуры оставил старый хозяин свой кабинет, передав директорский пост сыну — двадцатилетнему Савве, недавнему выпускнику Московского университета. Дипломированный химик, он в ту пору совершенствовал познания за границей, в Манчестере и Кембридже.

Была своя закономерность в том, что молодой Морозов учился в Англии. В фабричном поселке Орехово-Зуево, еще не получившем статуса города, самая нарядная, самая «господская» улица называлась Англичанской. Еще покойный Савва Васильевич поселял на ней дорогих заморских мастеров по прядению, по ткачеству, по машинам. А Тимофей Саввич, унаследовав от отца самую крупную из четырех морозовских мануфактур, первым из российских текстильных промышленников распрощался с заграничными наставниками. Нанимал на службу молодых инженеров отечественной формации. Их к той поре уже выпускало Императорское техническое училище в Москве.

Платил хозяин щедро, квартиры предоставлял казенные на этой самой Англичанской улице. Однако не предлагал присаживаться никому из тех, кто являлся ежедневно в директорский кабинет с дежурными докладами по цехам. Даже Василий Михайлович Кондратьев — главный механик, повелитель всех многочисленных фабричных машин, и тот не удостаивался такой чести. Сколько бы ни продолжался доклад: час, полтора, два — стоял инженер перед хозяином, как солдат на смотру перед генералом. И конечно уж никто, входя в хозяйский кабинет, не осмеливался просить разрешения закурить. Знали все: Тимофей Саввич, как истый старообрядец, не терпит табачного зелья.

А при новом директоре-распорядителе, Савве Тимофеевиче, порядки в кабинете завелись иные. И дым от папирос, трубок, сигар стоял, как говорится, коромыслом. И тот же самый главный механик сидел этак непринужденно в мягком кресле, позволяя себе не только возражать молодому хозяину, но и спорить с ним.

С крайним неудовольствием отметил все это про себя

Тимофей Саввич, войдя в кабинет, прислушиваясь к разговору.

— Дело вы задумали хорошее, Савва Тимофеевич, электрическая станция вашей фабрике, конечно, пришлась бы ко двору,— говорил плотный, кряжистый Кондратьев, степенно поглаживая лысину, — однако торфы здешние, сами знаете, не мазут, не антрацит. Не в Баку мы с вами живем, не в Донецком бассейне...

— Знаю, знаю, — Молодой Морозов попыхивал папиросой,— Рассчитывать мы можем только на торф. Много говорят за границей о возможностях гидроресурсов, но дело это неизведанное. Зато капризы наших речек, хоть того же Киржача, что каждый год в паводок заставляет разбирать и собирать Городищенскую плотину, нам хорошо известны. Так что сжигание торфа куда как вернее. Думаю: если заказать, скажем, в Германии или Швейцарии нужные нам котлы, топки, турбины, такие, чтобы были рассчитаны на сжигание торфа, дело пойдет. Возьметесь вы за это, Василий Михайлович?

Кондратьев снова потер лысину и, завидев вошедшего в кабинет старого хозяина, поспешно встал, шагнул ему навстречу. Все это молча, как бы спрашивая совета. Но Тимофей Саввич, поздоровавшись кивком, смотрел куда-то в сторону с нарочито рассеянным видом. Заметно было: неохота старику вступать в беседу, начатую до его появления в кабинете.

И тогда Кондратьев сдержанно ответил директору-распорядителю: *

— За честь спасибо, Савва Тимофеевич, однако разрешите подумать. Семь раз примерь, один отрежь...

И неторопливо собрал в свою объемистую папку разложенные на столе чертежи и таблицы финансовых расчетов.

— Что же, Василий Михайлович, думайте, не буду вас торопить.

Молодой Морозов проводил главного механика до дверей кабинета. Раскурив об еще но погашенный окурок новую папиросу, вопрошающим взглядом окинул отца.

Тимофей Саввич отметил про себя: волнуется, недоволен. Хочет спросить: зачем, мол, пожаловал? Но стесняется. Знает, конечно, сын, уж доложили ему, что ходил отец по цехам, заглядывал и в котельную, и на склады, нагоняя страх на мастеров и приказчиков. Знает сын, что все на фабрике встревожены появлением в Орехово-Зуеве отца, постоянно живущего в загородном имении Усадах. И конечно, не сомневается сын, что обнаружены отцом какие-нибудь упущения, непорядки. Ждет, что начнет отец ему выговаривать. Ничего, Саввушка, подожди, потерпи...

Прежде чем усесться на диван, Тимофей Саввич молча шагнул к окну, распахнул настежь широкую форточку, шумно вдохнул морозный воздух, сказал:

— Зима, господин директор.

Молодой Морозов ответил шутливо:

— Как это у Пушкина: «Зима! Крестьянин, торжествуя...»

И мысленно приготовился отвечать на расспросы насчет завоза топлива, о причинах задержки в строительстве нового фабричного корпуса: не потому ли это, что одновременно строится жилая казарма?

Но отец заговорил о другом:

— Как Зина? Сколько ей еще осталось? К Николе-зимнему или к рождеству внука ожидать?

Погасив недокуренную папиросу, Савва Тимофеевич начал рассказывать о здоровье молодой жены.

— Хорошо, хорошо... Береги супругу.— Старик поудобнее уселся на диван, прищурился: — Торопыги вы, молодые.

Молодой Морозов покраснел, поморщился. С трудом, только из сыновьего почтения, терпел он все эти намеки. Ну, кому какое дело до того, что законная жена его должна родить на шестом месяце после свадьбы? С обидой вспомнил слова матери Марии Федоровны: «Да уж порадовал ты меня, Саввушка. Первый жених на Москве, а кого в дом привел... Что бесприданница твоя Зиновия — еще полбеды, разводка — вот что плохо...» Эх, матушка, матушка... Корыстна ты, тщеславна, жестока. По твоему родительскому разумению, молодому Савве Морозову невесту надо бы брать — из Коншиных, из Прохоровых, из Бардыгиных. Мало ли в Белокаменной достойных именитых фамилий. А он Зимину взял, дочку купца второй гильдии. Да еще мужнюю жену. От двоюродного племянника Сережи Морозова — Зиновию свою увел. Да, «Зиновией», как в святцах и метрике записано, а не «Зинаидой», как та самовольно нареклась, звала свекровь нелюбимую сноху. А за что невзлюбила? За красоту, конечно, ну, и за ум, а пуще всего за своенравный, гордый характер...