De Secreto / О Секрете - Страница 234

В моей книге [24] отмечен ряд обстоятельств, которые ни в одной из версий не привлекали достаточного внимания, хотя и отмечались на судебных заседаниях; некоторые приведём здесь (за деталями отсылаем к самой книге). Так, широкой общественности малоизвестно, что эксперимент с выбегом был тогда не единственным — были ещё и так называемые вибрационные испытания. На суде помощник прокурора задал старшему инженеру АЭС Фомину следующие вопросы:

«Вам было достоверно известно, что вибрационные испытания проводились одновременно с выбегом?

Фомин: Я не предполагал.

Помощник прокурора: Совместимы ли два этих испытания?

Фомин: Не совместимы. Они требуют разных режимов работы ТГ.

Помощник прокурора: А Вам известно, что это одна из причин аварии?» ([17], с. 136). А затем выяснилось, что ни директор ЧАЭС Брюханов, ни другие руководители якобы не знали о «выбеге»!

Свидетель Давлетбаев показал, что представителям Харьковского турбинного завода «хотелось сделать замеры вибрации во время испытаний на выбег. Дятлов разрешил» (там же, с. 181).

Но затем свидетель Метленко (электрик) заявил: «Вначале были закончены испытания по вибрациям»; на вопрос председателя суда он ответил, что это мешало его программе. «В 1 ч. 23 мин. приступили к работе над программой…. при около 2500 оборотах ТГ-8 Акимов дал команду СИУРу глушить реактор. Через несколько секунд раздался взрыв. По моему мнению, это был мощный, продолжительный гидроудар» (в [17], с. 171).

Однако в книге [16] приведены и материалы предварительного следствия, где на первом допросе тот же Метленко существенно уточнил этот момент — после того, как Акимов дал команду, «примерно через 20 сек на оборотах 2400 произошел взрыв».

На втором допросе добавил, что «выбег длился порядка 40 сек, а потом произошел сбой». На третьем же он уточнил: «Когда обороты турбины снизились до 2100 оборотов, а частота соответственно до 35 Гц, напряжение 0,7 номипильного, я услышал раскатистый гром, как бывает при гидроударах. Звук шёл со стороны машзала. Началась сильная вибрация здания. С потолка посыпался мусор. Было впечатление, что БЩУ разрушается» ([16], с. 351).

Дятлов же показал: «Метленко отключил ТГ после первого удара» (там же, с. 154). Свидетель Орленко (электроцех) показал: «Я наблюдал за амперметром. Заметил, как снижалась частота тока и упала. Где-то через 30 сек началась вибрация» (там же, с. 181).

Тот же Метленко на вопрос помощника прокурора о тревожных ситуациях на БЩУ (большом щите управления) отметил: «Да, что-то было в 00 ч. 28 мин.» (это был провал мощности до нуля, по показаниям приборов — Н.К.). Ещё такие моменты были: «… например, при виброиспытаниях» ([17], с. 473). Это подтвердил и свидетель Г. Лысюк (там же, с. 478).

Замечание 8. Чтобы суммировать ситуацию с этими испытаниями, приведём весьма существенные свидетельства Р. Давлетбаева, который уже упоминался. Он дал — через 10 лет после аварии (!) — показания в статье в [7]: «К утру 25 апреля работы по ТГ-7 были закончены, после чего он был отключён от сети. По ТГ-8 оставалось выполнить замеры вибрации в процессе его разгрузки и отключить его от сети. Особенно тщательно предстояло замерить вибрацию подшипника № 12 ТГ-8…

После пуска блока выявился серьёзный конструкционный недостаток: подшипник работал с повышенной виброскоростью…. и уменьшить вибрацию до величин, допускаемых ГОСТ, не удалось…

Между тем вибрация привела к усталостной трещине сварки маслопровода подшипника, в результате чего появилась пожароопасная течь масла, временно ликвидированная работниками цеха…

Именно поэтому на испытаниях присутствовали работники ХТЗ (Харьковского турбинного завода) — для замера вибрации турбин с помощью специальной аппаратуры на базе автомобиля, т. е. чтобы провести тщательные замеры вибрационных параметров подшипника генератора ТГ-8»(с. 368–369).

Возвращаясь к показаниям Давлетбаева, далее он, под конец программы испытаний, «наблюдал по тахометру за оборотами ТГ-8. Как и следовало ожидать, обороты быстро падали за счёт электродинамического торможения генератора… Когда обороты ТГ снизились до значения, предусмотренного программой испытаний, генераторразвозбудился, т. е. блок выбега отработал правильно, прозвучала команда Акимова заглушить реактор, что и было выполнено СИУРом» (с. 370).

Однако после этого очень скоро «послышался гул… Сильно шатнуло пол и стены, с потолка посыпалась пыль и мелкая крошка…, затем сразу же раздался громовой удар, сопровождавшийся громоподобными раскатами. Освещение появилось вновь…»([7], с. 371). -

Замечание 9. Любопытными представляются и весьма откровенные размышления И. Казачкова (НСБ), приведённые Ю. Щербаком: «Почему ни я, ни мои коллеги не заглушили реактор, когда уменьшилось количество защитных стержней? Да потому, что никто из нас не представлял, что это чревато ядерной аварией. Мы знали, что делать этого нельзя, но не думали…

Никто не верил в опасность ядерной аварии, никто нам об этом не говорил. Прецедентов не было. Я работаю на АЭС с 1974 года и видел здесь гораздо более жестокие режимы… Я так скажу: у нас неоднократно было менее допустимого количества стержней — и ничего. Ничего не взрывалось, всё нормально проходило» ([4], с. 366). А вот что он заметил о СИУРе Л. Топтунове: «Он ведь четыре месяца только СИУ Ром работал, и за это время ни разу не снижали мощность» (с. 367). Так разве можно было ставить его на время испытаний?!

А под конец Казачков выразил типичную, общую для всех сотрудников ЧАЭС, позицию, весьма напоминающую «мантру»: «Рано или поздно такой аппарат должен был взорваться… Всё дело в недостатках самого реактора РБМК. Нигде в мире такие реакторы не строят» (там же, с. 367–368). И этим обычно заканчивались все показания… А вот В. Жильцов сделал ([4]) весьма интересные наблюдения касательно работы всей атомной отрасли, по сути: «До сих пор (до аварии) всё тщательно измерялось и проверялось только в начальный период на “свежей ” зоне в период физического пуска реактора. Исходная, “нулевая ” точка всегда была надежной. Но что происходило с реактором в процессе его работы — тем более что каждый реактор работал и вёл себя по-разному — никто ничего не знал (! — Н.К.). Либо довольствовался тем минимумом знаний, который удавалось получить расчётным путем по упрощённым моделям. Проведение же каких-либо экспериментов с целью уточнения физических характеристик реактора в процессе работы категорически пресекалось, поскольку это шло в ущерб плану по выработке электроэнергии» (с. 379) — вот так и «доработались», в конце концов, до аварии!

Теперь приведём наблюдения о том, что было после аварии. Сначала отрывки из позднейших свидетельств Б. Прушинского, приведённых в [1]: «Четвёртого мая вылетел на вертолёте к реактору вместе с акад. Велиховым. Внимательно осмотрев с воздуха разрушенный энергоблок, Велихов озабоченно сказал: “Трудно понять, как укротить реактор…”. Это было сказано после того, как ядерное жерло было уже засыпано 5 тысячами тонн различных материалов...» (с. 129).

Далее (на стр. 139) Медведев опять цитирует того же Велихова, сказавшего (уже 7 мая) министру А.И. Майорцу следующее: «Чернобыльский взрыв хуже Хиросимы. Там была одна бомба, а здесь радиоактивных веществ выброшено в 10 раз больше. И плюс ещё полтонны плутония»! Но адекватных выводов снова не последовало. Хотя как раз под 7 мая Медведев отмечал: «В Чернобыле временами резко возрастает активность воздуха. Плутоний, трансураны и прочее»(с. 131). И даже «2 июня… реактор выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи»!